Беззащитный шипастый воин любви
Название: Миссия Тамуры
Автор: Seliamar
Бета: Baragaki no Mayora-13 in Mayoland
Размер: 7400 слов
Пейринг/Персонажи: Хиджиката/Гинтоки
Жанр: романс
Рейтинг: R
Саммари: Все дело в том, что Хиджиката плохо спит.
Примечание/предупреждение: вдохновлено заявками со сквиков
Хиджикату заводят чулки.
Гинтоки в чулках похож на шлюху, особенно с этими бесформенными хвостиками на голове. Хвостики напоминают ободранные мочалки, один съехал и вот-вот упадет.
Хиджиката курит. Смотрит на экран телевизора, на лежащее у ножки кровати дешевое женское кимоно в розовый цветочек, на просвечивающие сквозь чулки-паутинку волосы.
Почему-то в ночных ток-шоу у всех серьезные и до тошноты одухотворенные лица.
Кровать скрипучая.
На бедрах красные пятна, а рядом синеватые.
Гинтоки тоже курит – так он похож на шлюху еще сильнее. Розовая помада смазалась на щеку, под глазами темные точки – пятна от туши; веки приспущены, и сами глаза тоже темные. Если глаза – это зеркало души, то можно подумать, что там, где должна быть душа, у него пустота, черная дыра вместо души; но Хиджиката за свою жизнь успел увидеть много глаз, не всегда в глазницах, и ему все равно.
Торговые автоматы с бельем часто стоят возле тех, в которых продаются сигареты. Хиджиката каждый раз покупает черные, потому что черные чулки подходят шлюхам больше, чем телесные, или серые, или кофейные; Гинтоки натягивает их медленно и аккуратно. Сгибает ногу в колене, всегда сначала левую, наклоняется, распределяет нейлон по лодыжке, голени, бедру. Хиджиката смотрит, и у него встает. У Гинтоки тоже встает от того, что он смотрит.
Только шлюхи надевают чулки перед тем, как заняться сексом. Только шлюхи потом сидят в постели в одних чулках, перемазанные спермой, и курят, оставляя на сигаретном фильтре розовые следы помады.
– Ты вылитая шлюха, – говорит Хиджиката и выпускает в потолок кольцо дыма.
Чулки заводят Хиджикату еще и потому, что они хороший повод произнести эту фразу.
У помады мерзкий приторно-синтетический привкус, даже «Майоборо» его не перебивает.
– Ты часто онанировал, когда был подростком? – спрашивает Гинтоки и стряхивает пепел в пивную банку.
Хвостик все-таки падает. Гинтоки не обращает внимания.
– Передача про онанизм, – говорит он и кивает на телевизор. – Ты часто это делал? Сколько раз в день?
«Мой сын постоянно мастурбирует», – жалуется какая-то женщина, у нее хиросимский акцент. «Это нормально», – хором отвечают ей.
– Закрой рот, – говорит Хиджиката.
«Но он делает это так, чтобы я заметила», – продолжает женщина. «Такое иногда происходит, – отзывается кто-то. – Это ваша вина. Все дело в том, что вы выказываете отвращение к естественному процессу».
– Тебе же нравится, когда я его открываю.
– Остроумно, – хмыкает Хиджиката. – Как угол в сто двадцать градусов.
– А что? – удивляется Гинтоки и задумчиво чешет колено. Стрелка на чулке становится все шире. – Разве нет?
Хиджиката не возражает: он очень занят – достает новую сигарету.
«Извините, конечно, но возникает такое чувство, словно вы считаете, что это проблема вашего сына, – говорят из динамика. – Но основная причина-то в вас. Признайтесь, наверняка вы говорили ему что-нибудь вроде «будешь мастурбировать – ослепнешь». Кстати, сколько лет вашему сыну?»
«Двадцать два», – спокойно отвечает женщина.
Гинтоки ржет, отставляет банку и вытягивает ноги, носками упираясь Хиджикате в бедро. Кровать здесь не самая широкая в мире.
«Вполне логично, что вашим сыном овладело чувство протеста. Вы должны принять это. Возможно, стоит сводить его к профессионалу, который поможет ему справиться с напряжением».
– К шлюхам? – уточняет Гинтоки и трет слезящиеся глаза.
«Вот я, к примеру, столько мастурбировал, что до сих пор не могу… ну, с человеком. Но я ведь не ослеп, даже очки не ношу…»
Гинтоки сгибается пополам от смеха.
– Нет, он правда имел в виду шлюх, – говорит он.
– Переключи, – бросает Хиджиката.
– Весело же.
– Тупо.
– Мне нравится, что тупо. Хочу послушать дальше.
«Первое, что я делаю, когда просыпаюсь – мастурбирую. Я не могу это контролировать, понимаете, между моей головой и членом будто перекрыли канал сообщения. Когда я был подростком, моя мать говорила, что после секса женщина сразу беременеет. Мне кажется, в этом вся проблема…»
– Ну так занимайся сексом с мужчиной, – советует Гинтоки. – Тоже мне проблема.
После того как он поменял позу, пальцы его ног непрерывно шевелятся.
– Тупо, – повторяет Хиджиката. – Только и знают: было то, было се. Думают, что все на свете можно решить ворошением прошлого. Мол, это прошлое виновато, я тут не при чем. Придурки.
Лицо Гинтоки скучнеет, но шевелить пальцами он не прекращает.
У экрана странные настройки цвета: слишком много красного, режет глаза; дрянной телевизор, в дешевых гостиницах всегда такие. У Гинтоки дома стоит похожий.
А может быть, глаза режет не от настроек цвета. Может быть, просто хочется спать.
– Выключи, – говорит Хиджиката. – Помастурбируй, а я буду смотреть. А потом ты мне отсосешь.
Спать не выйдет.
Да, все дело в том, что Хиджиката плохо спит.
– Не хотите ли застрелиться? – участливо интересуется Сого по утрам и громко зевает.
Хиджиката бреется, глядя на темные мешки под глазами Хиджикаты-из-зазеркалья. Тот смотрит в ответ, морщится и дергает рукой, на подбородке остается порез.
– Есть хорошее средство от бессонницы, – продолжает Сого. – Называется цианид. Раздобыть вам пузырек?
На самом деле Хиджиката вообще не спит – только дремлет. Он слышит каждый шорох, каждый стон Кондо-сана, под утро возвращающегося из бара «Улыбка», и как тот прихрамывает, загребая ногой пыль во дворе, и как свистит ветер в его пустом бумажнике, и как Сого считает мертвых Хиджикат – то ли чтобы уснуть, то ли уже во сне. Иногда Хиджиката открывает глаза и тоже считает – красные цифры на электронных часах сменяют друг друга медленно, словно уставшие. Иногда они меняются не по порядку, например, после 3.39 сразу 4.10. В такие моменты Хиджиката думает: неужели я так долго моргал.
Днем он об этом не думает – днем есть работа, патруль, документы, а думать о разных вещах одновременно глупо, надо выбрать самое важное и думать о нем.
– Опять стрижете ногти? – спрашивает Сого, с любопытством глядя на кусачки в его руке. – Ваша подружка так любит работу пальцами? По-другому не получается? Это все сигареты.
Хиджиката от раздражения отхватывает кусочек кожи, кривится и говорит:
– Пошел ты.
– На вашем месте я сделал бы сэппуку, – хмыкает Сого.
Утро просачивается через оконные стекла зыбкими белесыми полосами. Попавшие в одну из них кусачки серебристо поблескивают. Палец болит, ранка сочится кровью.
Раньше можно было напиться. Напившись, он всегда спал. Литр сакэ в желудок – и все вокруг начинало казаться преувеличенно ярким и оттого ненастоящим, и тело будто вдавливало в футон невидимой бетонной плитой весом под тонну. Сейчас почему-то не срабатывает, но Хиджиката все равно бродит по забегаловкам – минимум три за вечер, как и положено в Эдо. В каждой он оставляет несколько тысячных купюр и получает сдачу в монетках по сто иен. Иногда смотрит на дисплей телефона – 23.15, 23.16, 23.17, 23.59.
Однажды он так и столкнулся с Гинтоки – в очередные 23.59.
– Паста тут стала даже лучше, чем раньше, – сказал тот. – Как думаешь?
– Паста? – переспросил Хиджиката. – Разве не соба?
– Соба была через квартал отсюда, – ответил Гинтоки. – Слушай, ты, кажется, уже нажрался.
Да, точно, соба уже была, Хиджиката тоже вспомнил. Гинтоки еще сказал что-то про майонез, вот откуда взялась ссадина у его рта, вот почему у Хиджикаты ощутимо ныла челюсть.
– Что лучше, – спросил Хиджиката, поудобнее располагая щеку на салфетке, – жить эффектно или жить эффективно?
– Ты бы еще про погоду заговорил, – фыркнул Гинтоки.
– Обещали дождь, а дождя не было. Чертовы прогнозы погоды.
– Не трогай прогнозы погоды. Ты наверняка слышал это по радио, а прогноз погоды надо смотреть по телевизору, Хиджиката-кун. Иначе протаскаешь с собой зонт почем зря.
– У меня нет зонта.
– Тем более. Кстати, я тут подумал.
– Да ну.
– Если ты живешь в таком месте, которое находится точно на границе, допустим, Канагавы и Яманаши, то какому прогнозу верить – тому, что из Яманаши, или канагавскому?
Хиджиката тоже подумал.
– Можно открыть букмекерскую контору и принимать ставки.
– Да, – согласился Гинтоки. – Сиди себе в офисе, и никакой дождь тебе не указ.
Хиджиката закрыл глаза, а когда открыл, Гинтоки уже заказал еще сакэ.
– …и знаешь, что за баба там жила?
Хиджиката с некоторым усилием вспомнил, что Гинтоки рассказывал что-то про клиента, измену и тайную квартиру для любовницы.
– Резиновая! – ответил тот сам себе, не дожидаясь реакции, и рассмеялся. – Нет, ты прикинь. Этот мужик снял отдельную квартиру, чтобы трахать там резиновую куклу. Наверное, несладко ему с женой приходилось, шутка ли – до такого дойти.
Губы Гинтоки были измараны соусом. Кажется, вдобавок к своей он умял и порцию Хиджикаты.
Не то чтобы Хиджикате хотелось есть, но сам факт возмутил. Такие вещи не спускают на тормозах. Но мозг сконцентрировался на слове «трахать» и с трудом генерировал другие, и Хиджиката вдруг явственно осознал, что у него давно не было секса.
Приехали.
– Там были даже фотографии, он и эта кукла, обряженная в красивые шмотки, ужин при свечах и все такое… – Гинтоки прервался и пригубил чашку с сакэ. – Бывают же у людей закидоны, а.
Хиджикате потребовалось время, чтобы сформулировать в голове фразу «Какого хрена ты сожрал мою пасту», но почему-то он ее не произнес. Может быть, потому что Гинтоки все болтал и болтал, не оставляя места ответным репликам, да и риторическим паузам тоже. А может быть, потому что Хиджиката ни с того ни с сего начал представлять, как трое здоровых мужиков в латексных костюмах сдирают с Гинтоки одежду и приковывают его к трубе.
– Спишь? – спросил Гинтоки. – А еще полицейским называешься. Вот так вы и спите с открытыми глазами, а народ страдает. Вдруг меня сейчас начнут грабить?
В воображении Хиджикаты его начали не грабить, а привязывать к кровати – так, чтобы ноги были широко раздвинуты.
Хиджиката не понимал, откуда берутся эти картинки. Казалось, кто-то нарочно подсовывает их в его голову. Может быть, аманто давно вживили всем в мозг разъемы для флэшек, чтобы устанавливать в людей всякие программы, а никто и не заметил. А в Хиджикату попал вирус, и поэтому он стал плохо спать и представлять, как трое… нет, уже четверо мужиков подвешивают голого Гинтоки к потолку на цепях, а тот старательно делает вид, что сопротивляется, и охает, когда кто-то из этих четверых грубо сжимает его стоящий член.
А может, это все была вина Хиджикаты-из-зазеркалья, с темными мешками под глазами и порезом от бритвы на подбородке. Он вполне способен придумать что-то подобное – на лице написано.
Но это было несущественно. Существенно было то, что представлять Гинтоки в таком антураже оказалось до странного легко.
– И что ты сказал? – спросил Хиджиката.
– А?
– Жене его что сказал.
– Я же не семейный психолог, в конце концов, – он пожал плечами. – Ничего.
Хиджиката прислушался к его голосу, пытаясь прикинуть, как бы он звучал в виде стона – боли, стыда, удовольствия или всего сразу.
И правда, приехали. Точнее, съехала, если говорить о крыше.
– Ёрозуя, – сказал Хиджиката, – я хочу тебя трахнуть.
Гинтоки отставил чашку, подпер голову рукой. С лица на секунду слетело всякое выражение.
«Пошел», «ты», «нахуй», «долбоеб» – по логике вещей он должен был бы собрать ответ из этих слов.
Но он сказал другое:
– Я всегда знал, что ты ко мне неровно дышишь.
А потом добавил:
– Давай. Почему бы и нет.
Тогда это было неожиданно и внезапно, как резинка от трусов, которую натянули, а потом резко отпустили.
Все оказалось очень просто.
Есть такие люди, которым нравится, когда их нагибают и трахают, а потом спускают сперму им в рот и заставляют глотать; Гинтоки как раз из них. По жизни я «эс», сказал он тогда, в отеле, через двадцать минут после того, как сказал «давай»; по жизни я «эс», но в сексе предпочитаю быть немного «эм», не сдерживайся, только не туши об меня окурки, по крайней мере, в видимых местах. Дети не поймут. А синяки они и сами часто ставят, синяки – нормально.
Вылитая шлюха, думает Хиджиката, глядя, как он ложится на спину и раздвигает затянутые в чулки ноги. Отличный ракурс, хоть доставай телефон и снимай, а потом выкладывай на платный сайт и с удовлетворением следи за тем, как неуклонно растет количество просмотров. Любительское видео в последнее время пользуется спросом. Гинтоки ничего не скажет, напротив, ему это даже понравится, он ведь извращенец, только о том и мечтает, чтобы его драли, как сучку. Действительно, ему бы сниматься в порно, таком, что пожестче, чтобы в зад его имели сразу двое, а в рот вставляли воронку и сливали туда сперму еще с троих. Занимайся любимым делом да к тому же получай за это деньги – возможно, он действительно снимается в порно, кто знает. Хиджикате все равно. Когда у Гинтоки есть деньги, он наверняка ходит в клуб для таких же извращенцев и сидит там на деревянном коне связанный, и какая-нибудь Госпожа в кожаном корсете бьет его плеткой. А может быть, и Господин – хотя нет, даже не может быть, а скорее всего. Когда денег нет, он ходит по подворотням с потасканными мужиками вроде того бомжа в черных очках, который живет в парке. Подставляет им задницу просто так, бесплатно, потому что хочет секса и при этом не усложнять себе жизнь какими-то обязательствами. Ему без разницы, с кем это делать – со старым или молодым, с красивым или страшным. Да, точно, для него важен сам факт, что с кем-то можно перепихнуться. Шлюхи – они такие, если с человеком нельзя перепихнуться, то он для них ничего не стоит. А если совсем никого нет под рукой, Гинтоки наверняка трахает себя… да хоть ручкой швабры. Да, ручкой швабры. С него станется.
Гинтоки медленно ведет ладонью по груди, животу, но не спешит притрагиваться к члену, хотя у него уже стоит. У них обоих уже стоит. Хиджиката облизывает губы и наблюдает за тем, как он чуть приподнимается, просовывая под себя руку. Хиджикате все отлично видно, все три пальца, которые он в себя проталкивает. Лица только не видно – лишь задранный подбородок; шея напряжена, каждое сухожилие – резкой, четкой линией.
Неудобным бугром свернувшееся покрывало давит на бедро, но Хиджиката не шевелится, сидит намеренно неподвижно, не отрывает взгляда от его запястья. Запястье движется намеренно резко, но при этом равномерно, и тяжелые выдохи Гинтоки тоже равномерно всколыхивают наступившую тишину.
Потом, кончив и размазав по животу сперму, Гинтоки как-то очень быстро меняет позу: только что лежал на спине, выгнувшись всем телом и вздрагивая, и вдруг уже прижимается щекой к колену Хиджикаты, целует, скользит выше, щекоча волосами. С одним хвостиком он выглядит еще глупее, чем с двумя. У него теплое дыхание и горячий язык.
А лица все не поднимает. Кладет руки Хиджикате на бедра, поглаживает. Ладони жесткие, мозоли чуть царапают – как он умудряется натянуть на себя чулки, не порвав? Чулки всегда рвет Хиджиката, хотя мозоли у них одинаковые.
Хиджиката вертит эту мысль в голове, а пальцы Гинтоки уже вытащили его член из трусов и сжимают мягко и непреклонно, так и должны сжимать пальцы убийцы. Потом следует невесомый поцелуй в уздечку, потом губы смыкаются вокруг головки – теперь Хиджиката видит опущенные ресницы. Гладкое шелковистое нёбо. Жарко. Гинтоки не открывает глаз, и выражение лица из-за этого какое-то странное. Нежное? Нет. Просто хорошо, что он молчит. С ним вообще хорошо трахаться, он очень здорово умеет сосать и подмахивать. Особенно сосать. Наверное, много практики. Наверное, он работает в каком-нибудь борделе – делает минет через дырку в стене, ртом надевая презервативы на чужие члены, пряча зубы губами и мерно двигая головой.
Ресницы дрожат – слиплись и стали похожи на длинные колючки, кое-где еще осталась тушь, и черные колючки перемешались с грязно-серыми. Хиджиката смотрит на них, и ему хочется сделать что-нибудь плохое. Например, затушить о Гинтоки сигарету. Где-нибудь в паховой области, и никто не увидит под одеждой. Никто, кроме Хиджикаты. И бомжей из парков, и персонала клуба для извращенцев. И Хиджикаты. Но сигареты в руке нет, и Хиджиката просто дергает его за волосы. Тот послушно заглатывает глубже, но в какой-то момент закашливается, подается назад. Его спина блестит от пота.
В ушах нарастает тонкий звон, налившаяся в основании члена тяжесть вдруг вспучивается, ощетинивается раскаленными иглами, а потом плавится и жжет, пробиваясь к точке выхода. Сперма заливает губы Гинтоки, течет по подбородку. Хиджиката бросает еще один взгляд на его ресницы, так и оставшиеся спущенными, и сам закрывает глаза, бедром ощущая тяжесть его головы.
Спустя мгновение тяжесть исчезает, и Хиджиката лениво приподнимает веки. Они скребут по глазным яблокам, будто изнутри стали наждачными.
– Такие короткие юбки, – говорит Гинтоки, подбрасывая пульт на ладони. – Здорово.
В телевизоре танцуют и поют. Хиджиката тянется к сигаретной пачке и обнаруживает, что она пуста. Гинтоки уже в трусах, без чулок, хвостика и размазанной помады; он лежит, подсунув под затылок сбитую в ком подушку, и с сосредоточенным любопытством надавливает на шикарный синяк, браслетом обхватывающий предплечье.
– Больно? – интересуется Хиджиката, хотя на самом деле ему неинтересно.
– А? – Гинтоки поворачивает голову. Взгляд у него отсутствующий. – Нет, конечно. Больно – это когда внутренности пулей разворачивает. Да ты и сам знаешь.
Хиджиката знает, но вместо ответа начинает одеваться. Ему нужны сигареты. Когда он застегивает брюки, Гинтоки уже спит.
Он всегда засыпает резко, как другие хлопают дверью.
Хиджиката смотрит в окно. Лиловое утро иногда так трудно отличить от лилового вечера.
Эдо. Осень.
Дождливая серость, солнце – расплывчатое светлое пятно, как затянутый бельмом глаз.
Сыро. Сырость заполнила салон патрульного автомобиля, пропитала стельки ботинок, и ноги мерзнут. По оконным стеклам петляют дорожки, собирающиеся из капель.
Хиджиката сидит, скрестив руки на груди, и смотрит наружу, на машины, неторопливо рассекающие текущую по дороге воду, и людей, похожих на ходячие грибы с черными шляпками-зонтами. Радио изредка потрескивает помехами. Только что началась программа, где зачитывают письма слушателей в прямом эфире и ставят песни по заказам.
В уши словно набили ваты, в глаза – бросили пригоршню песка. Но Хиджиката уже привык к такому состоянию и почти не ощущает дискомфорта.
В конце концов, живут же люди без рук или ног. Без сна тоже можно обойтись.
«…Она стояла возле меня, – зачитывает диктор, – благоухая лавандой, чистая, невинная и блистательная, как снег, и я понял, что…»
Хиджиката думает о том, что скоро наступит зима, выпадет снег, и будет слякотно, грязно и скользко.
– …Контрабандисты в последнее время стали какие-то тупые, – вздыхает Сого, уткнувшись в телефон. Опять играет. – Любой дурак понял бы, что они упрячут оружие в ящиках с надписью «навоз». Все же знают, что такие надписи чаще всего навешивают на что-то ценное.
– Тебе не нравится, что они тупые? – отзывается Хиджиката. – Если бы они стали еще и мертвые, было бы вообще хорошо.
– Нет, с мертвыми неинтересно. Кого я тогда буду убивать? Вас-то хватит только на один раз… Ух ты, этот уровень такой сложный.
Хиджиката думает, что ответить – «заткнись», «достал» или «завязывай пялиться в телефон», – и понимает, что огрызаться надоело.
Значит, пора выпить кофе.
– Я сейчас, – говорит Хиджиката. – Бросишь пост – пеняй на себя.
– Да-да. Не забудьте промочить ноги.
Хиджиката выходит под дождь и идет прямо, не петляя между лужами. Штанины сзади тут же напитываются влагой, тяжелеют. День становится гуще и совсем скоро перетечет в вечер. Кажется, будто серые коробки домов сдвигаются ближе друг к другу, как замерзшие собаки; кое-где уже горит свет – желтоватые квадраты окон напоминают кроссворды. Терминал едва виднеется – он словно растворился, став частью дождливой завесы, раскинувшейся над городом.
Призрачно.
Если бы не холодные капли, стекающие за шиворот, Хиджиката решил бы, что все-таки спит, а бессонница – это всего лишь сон.
Но холодные капли стекают за шиворот и заставляют ежиться.
Хиджиката останавливается под карнизом у входа в небольшой супермаркет, выпятивший крыльцо слишком далеко на тротуар, и прячет огонек зажигалки в сложенных ладонях. Напротив по диагонали тускло мерцает вывеска гостиницы «Минога». Четыре тысячи пятьсот двадцать иен за ночь, покрывала в аляповатый цветочек, в душевой перепутаны местами подводы горячей и холодной воды. Простыни пахнут порошком, в спину впивается пружина, а на полу пустая бутылка.
В метре от его ботинка выбоина в асфальте, и поверхность заполнившей ее воды, расцвеченная бензиновой пленкой, расходится частыми кругами. Хиджиката вглядывается в них, пока глаза не начинает жечь от напряжения.
Чуть поодаль стоит автомат с напитками.
Точно, он ведь хотел купить кофе.
Когда он возвращается, Сого уже нет. Есть Гинтоки.
– Что ты забыл в моей машине? – бросает Хиджиката, усаживаясь на водительское сидение. Оно успело остыть – значит, Сого ушел давно.
– Разве это твоя машина? – с его волос капает вода. Вымокшие пряди облепили голову и кажутся такими же серыми, как небо. – Она куплена на наши налоги. Я имею на нее не меньше прав, чем ты.
– Еще чего, – Хиджиката протягивает ему банку с кофе, которую взял для Сого.
Гинтоки кладет ее на колени и сжимает в ладонях. Кимоно сегодня надето на оба плеча, так он выглядит непривычно. Белая ткань тоже потемнела, насквозь пропитавшись влагой, и липнет к телу.
– Шел мимо, – говорит он. – Стоит машина. Двери были не заперты, а я не взял зонт.
Хиджиката открывает свою банку.
– Что с твоими хвалеными прогнозами погоды?
– Проспал.
Вчера они долго сидели в баре. Потом Гинтоки ржал над названием гостиницы – мол, оно больше подходит для лавки морепродуктов – и сказал, что понял намек. Миноги – они ведь только тем и занимаются, что сосут, всю жизнь сосут, а значит, умеют делать это хорошо, но кто-то может и лучше.
– Для чего эта кнопка?
– Подогрев сиденья.
Гинтоки надавливает на нее, некоторое время не двигается, видимо, ожидая результата, а потом ерзает, откидывается на спинку.
– Интересное ощущение. Забавное.
– Не трать бензин зря.
– Я замерз. Это ты тратишь зря – вон, радио слушаешь.
Хиджиката смотрит на однообразный серый мир по ту сторону стекла, укрытый дождем, затем, бросив взгляд на встроенные в приборную панель часы, замечает, что они опять скакнули на семь минут вперед.
Такое чувство, что время бодро бежит куда-то, а Хиджиката уныло плетется следом. Куда-то.
Из переулка выворачивает хмырь в полосатом костюме. Зонтик у него красный в светлую крапину, и среди других прохожих с черными он кажется мухомором на толстой ножке. Остановившись возле машины, он загораживает собой обзор из окна почти полностью, роется в карманах. Хиджиката подозрительно щурится, но тот всего лишь достает сигарету.
Радио продолжает бормотать вполголоса.
– Люблю этот город, – говорит Гинтоки. – Весело, всегда есть куда сходить. Жизнь кипит.
Если судить по его тону, такому же бесцветному, как вид за окнами автомобиля, то его жизнь больше напоминает застывающий цемент.
– Слышал, вы задержали контрабандную партию навоза, и там что-то взорвалось. Но я знал, что тебе хоть бы хны. Ты ведь привык марать руки.
– Заткнись. На себя посмотри – сам-то вообще привык держать в руках члены. И это был не навоз.
«Мужчина, с которым я состою в отношениях, редкостный грубиян, очень ревнив и постоянно пропадает на работе. У него тяга к рукоприкладству, много вредных привычек и странные вкусовые пристрастия. Он бьет меня и отказывается оплачивать больничные счета. Кроме того, он, возможно, маньяк. Я живу в постоянном страхе…»
– С таким надо не на радио, а в полицейский участок, – бормочет Хиджиката.
– А вдруг у них любовь.
– Избиения – это уголовная статья, а не любовь.
– Откуда ты знаешь? Может, ей это нравится, а письмо она написала, только чтобы его прочитали в прямом эфире. Может, она хотела проверить, вправду ли они читают эти письма или сами сочиняют.
– Кому это надо? Пустая трата времени. Не все такие бездельники, как ты.
– Я не бездельник. Я много работаю.
Хиджиката знает, что иногда Гинтоки действительно работает. Хотя, может быть, и не работает. Но периодически он исчезает на неделю, две или три, а потом снова появляется в какой-нибудь раменной. Бывает, что в бинтах. У него дома большой запас бинтов и йода – в комоде под это отведен целый ящик. Иногда перед появлением Гинтоки в раменной Ямазаки кладет перед Хиджикатой очередной отчет – о конфликтах в рядах Джои или о стычках в порту. Хиджиката всегда внимательно прочитывает каждую строчку, прежде чем убрать отчет на край стола к бумагам, которые потом отправит в архив.
Хиджиката не бывает невнимательным.
– Ага. Вкалываешь не покладая рук, я смотрю.
«…Что мне делать? Узнаю ли я когда-нибудь, что такое счастье?»
– Не на панели случаем?
Гинтоки качает головой.
– Не хочу, чтобы хобби превращалось в работу.
– Расскажи, с кем еще ты трахаешься.
Гинтоки задумчиво водит пальцем по нижней кромке стекла.
– Есть один парень. Он каждое утро ходит мимо моего дома. Разносит газеты. Еще есть молочник. И мужик, который торгует фенами. Ну, знаешь, сетевой маркетинг и все такое. Мы с ним играем в парикмахерскую.
«Вы сейчас в непростой жизненной ситуации, но мы уверены, что все наладится. Ваша душа обязательно когда-нибудь запоет от счастья, а пока мы поставим для вас композицию…»
– А, – продолжает Гинтоки. – И еще с Садахару, да.
– Мудак.
– Ну вот. Я ничего плохого не сказал, а ты уже даешь сдачи. Как всегда.
Гинтоки окончательно растекается по сиденью, на губах – иней шелушащейся кожи; Хиджиката вдруг понимает, что рычаг коробки передач и ручник – слишком хлипкие преграды между его рукой и чужим воротником.
А за окном зажигаются выстроившиеся вдоль тротуара фонари. У одного не получается: он вспыхивает, несколько раз мигает и гаснет окончательно. Желтоватые круги света стынут в пелене дождя, которая постепенно переходит из серого цвета в сизый.
– Представь себе, – Гинтоки продолжает держать банку обеими руками, когда подносит ее ко рту, – сидишь себе спокойно, пьешь, допустим, кофе – и вдруг внутри тебя кто-то начинает петь. Что будешь делать?
– Прислали к нам однажды такого парня, – говорит Хиджиката после небольшой паузы. – Поначалу был нормальный, а потом у него тоже запело. С такими надо осторожно. Сначала кто-то там запоет, затем скажет: возьми нож, покромсай тут всех, и будет тебе… счастье.
– Да, – соглашается Гинтоки. – С пением надо быть осторожней… Когда там у тебя заканчивается рабочий день? Перекусим где-нибудь.
Хиджиката смотрит на рычаг коробки передач, на ручник, на часы.
– Вы хорошие, – сосед по скамье сосредоточенно тянет гласные, как все люди, которые очень пьяны и изо всех сил хотят казаться трезвыми. – Хорошие друзья, да? Кажется, вы часто тут бываете.
Гинтоки сидит между ним и Хиджикатой. Гласные он тянет точно так же, распластывает голосом по воздуху:
– Друзья? Да ты что.
Будто воздух – хлеб, а гласные – клубничный джем.
Хиджиката не тянет гласные, только сакэ.
– Вот, значит, как видится со стороны. Нет, на самом деле мы не друзья. Мы любовники.
Сосед по скамье смеется, словно услышал отличную шутку.
– Ну да, ну да.
– Не веришь? Но это правда.
Дождь недавно прекратился, но сырость так и висит в воздухе. Здесь их только четверо, включая хозяина: в такую погоду мало кто сидит в закусочных без стен.
– И как так получилось?
– Судьба. Знаешь, перст судьбы – он как кол. Всегда через жопу.
– Значит, вы геи? А что ж вы не ходите в одинаковых футболках с котиками?
– Ну, понимаешь, мы жесткие геи. Эй, Хиджиката-кун, скажи, это же правда.
– А? – говорит Хиджиката. – Пошел ты.
– Он не очень коммуникабельный, не обращай внимания. Знаешь, сколько сил я потратил, чтобы до него достучаться. Но, как видишь, все было не зря, и я смог завоевать его сердце.
– Эх, что-то не похож ты на сердцееда, братец.
– Ты меня недооцениваешь. Я могу быть совершенно очаровательным и неотразимым, если захочу. Показывать, правда, не буду, а то он рассердится и изобьет тебя. На самом деле он очень темпераментный и жуткий собственник. Не веришь? Он заставил меня сделать татуировку с его инициалами. Прямо на заднице.
Сосед по скамье похрюкивает от смеха.
Рука Гинтоки лежит на столешнице – широкая, с жилистыми пальцами, резким рисунком вен и звездочками шрамов на костяшках. На внутренней стороне ладони тоже есть шрамы – один, самый заметный, прорезает линию жизни пополам.
– А кто кого? – для большей наглядности сосед жестами показывает, что имеет в виду. Сломать бы ему пальцы.
В голове такой же зыбкий туман, как на улице, и Хиджиката откладывает момент опорожнения следующей чашки на некоторое время, на сигарету или хотя бы на полсигареты.
– Ты про постель, что ли? – отзывается Гинтоки. – Это неважно. Без разницы, кто от чего кончит.
Да, абсолютно без разницы. Это же всего лишь секс.
– Нет, вы действительно хорошие друзья, – сосед растроганно вздыхает. – На его месте я бы давно тебя осадил. Ах, но друг-то у тебя все-таки такой красавец! Был бы я женщиной – точно сразу упал бы к ногам. Хотя у него наверняка и без того хватает поклонниц.
– Да, и то правда. Только ты все-таки осторожнее на него смотри. А то встретишься с ним глазами – и тебе станет все равно, женщина ты или нет. Наше с ним гейское приключение так и началось.
Смех слышен будто издалека. На дисплее телефона высвечиваются очередные угловатые 23.59.
– Старик, – говорит Хиджиката, – дай-ка счет.
Потом они с Гинтоки петляют по переулкам, усыпанным размокшими в коричневую жижу окурками, кусками картонных коробок, скомканными газетами, фантиками – рвань и грязь, столько грязи, – между домами, бетонными заборами, мусорными баками и прикрытыми брезентом грудами досок. Под ногами всплескивают лужи и хрустит битое стекло.
Останавливаются в каком-то тупике – нависшие выступы карнизов, гора ящиков у стены и очень тихо, будто где-то здесь началось другое измерение. Только доносится шум машин, но он кажется таким далеким, что впечатление от этого только усиливается.
– Лицом к стене, – говорит Хиджиката. – Руки на затылок.
Лица Гинтоки не видно: здесь практически нет света и слишком темно, почти до черноты. Над головой размытая пятнами-проплешинами густота ночного неба, затянутого тучами; в одном месте ее перечерчивает протянувшийся между крышами трос, с которого свисает какая-то тряпка. Темнота и туман приглушают и словно бы притормаживают слова – кажется, будто они отстают от движений губ и языка.
– Эй-эй, Хиджиката-кун, ты же так впечатаешь меня носом в кирпичи, – отвечает Гинтоки.
А сам поворачивается, медленно поднимает руки, заводит их за голову, сцепляет в замок; ждет.
Хиджиката стоит боком, закуривает, растягивая время, смотрит в черноту, потом швыряет в нее окурок – оранжевая точка тут же гаснет, приземлившись, – и стукает носком ботинка по его щиколотке.
– Ноги на ширину плеч.
– Если я не хочу, это будет сочтено сопротивлением представителю власти, – его голос звучит мягко и ровно, только в конце фразы едва заметно срывается. – Знаем, проходили. Между прочим, сила без правил – уже насилие.
А сам переступает, отставляя ногу в сторону, и выдыхает, когда Хиджиката трется пахом о его зад. Не хочет он, как же. Уже готов – ему много не надо. Задери кимоно, сдерни штаны и бери. Если бы он не хотел, его трудно было бы заставить: попробуй просто так нагнуть парня, который вполне может выдрать у кого-нибудь яйца через глотку и без особых усилий сломать ногами не самую тонкую шею.
Но он хочет, и Хиджиката тоже хочет: трахаться всяко интереснее, чем всю ночь пялиться на часы. К тому же Гинтоки сегодня слишком много говорит – как всегда. Перст судьбы, татуировка, постель, кончить. Хиджиката трогает мочку его уха, висок, губы, касаясь едва-едва.
Кончики пальцев обдает теплым полушепотом:
– Что на этот раз, офицер?
– Подозрение в сношениях, – говорит Хиджиката, скользя ладонью по его боку, – с террористами.
– Сношения? – с интересом повторяет Гинтоки, чуть выгибается под его рукой. – Да вы что. Я законопослушный гражданин. Прозрачен, как стекло.
Хиджиката повторяет прикосновение.
– Стекло легко бьется.
– Ну, тогда как пуленепробиваемое стекло.
Стекло. В солнечные дни окна «Ёрозуи Гин-чана» блестят так ярко, что приходится щуриться.
Эта мысль злит до зубовного скрежета.
– Дал бы тому кретину?
Хиджиката крепко обхватывает Гинтоки за талию, нащупывает застежку на его штанах.
– Кажется, я не в его вкусе, – бормочет Гинтоки. – Черт, у меня задница мерзнет. – Кожа под рукой покрывается мурашками. – Ох… Он же назвал меня страшным. А вот ты ему понравился.
– Заткнись уже, – бросает Хиджиката и вталкивает внутрь него головку члена – сначала идет легко, почти без сопротивления, потом обволакивает плотным, тесным жаром.
Зачем шлюхе быть красивой? Шлюхе достаточно хорошо работать ртом и бедрами. Просто дырка, привычная к быстрому сексу.
– Тебе бы имя поменять, – говорит Хиджиката, – на Сасэко*.
Гинтоки расцепляет руки, упирается ими в стену, прогибает поясницу и молчит, только тяжело дышит в такт его движениям. Спина у него теплая, почти горячая, и покрылась влажной пленкой, мышцы напряглись, гладкие и твердые, как морская галька. Хиджикату тоже переполняет напряжение, тяжелое и приятное, оно обволакивает ноги, обхватывает живот, сжимает диафрагму; стоит только упустить контроль – и оно превратится в дрожь.
Но что-то раздражает его, что-то ему мешает, и Хиджиката ругается сквозь зубы.
Может быть, воспоминания о взглядах, которые бросает на него Гинтоки, когда Хиджиката называет его шлюхой – так мамаши смотрят на умственно отсталых сынков. Снисходительно-нежно.
Красивый, некрасивый – черт его знает. Притягательный, как бензиновая радуга в мутной луже.
Губам щекотно от его волос, пахнут они едой и сигаретным дымом.
Всю следующую неделю город так и стоит, подернутый тонкой серой пряжей дождя, а Гинтоки где-то пропадает – по крайней мере, за эту неделю Хиджиката нигде его не встретил, ни на улице во время патруля, ни в баре после.
– Да плевать.
Хиджиката не сразу понимает, что это сказал не он, а сидящий рядом толстяк в вытертом полосатом костюме. Кроме костюма, у толстяка есть щетина, залысины на лбу и легкомысленный галстук – розовые сердца на красном фоне. Сутенер?
– Какая гадость эта ваша любовь, – продолжает толстяк. – Достало уже.
Заметив на себе взгляд Хиджикаты, толстяк кивает. На его лице смесь угрюмости и уныния.
– Вечер добрый, – говорит он. – Я Амур.
– Тамура? – повторяет Хиджиката и показывает своим видом «отвали». На кой ему сдался этот Тамура?
– Купидон, – продолжает тот.
Купи что?
– Не интересует, – отрезает Хиджиката и поворачивается к бутылке. Достали эти сетевики.
– Тяжело нести любовь в этот мир, – бормочет Тамура.
Хиджиката настораживается. Разговоры о несении в мир любви часто заканчиваются плачевно. При желании в Эдо можно достать такие вещества, от которых начинаешь любить весь мир, а потом, страстно любя, варганишь бомбу из подручных материалов и несешь, например, в мэрию – чтобы сделать мир лучше, разумеется. А те, кто эти вещества продает, удовлетворенно потирают руки, убив несколько зайцев сразу.
– Почему так мало людей, которые в состоянии сами разбираться со своими проблемами? – сетует Тамура и с каждым словом распаляется все больше. – Неужели всем так нравится преодолевать трудности? Причем до такой степени, что даже если никаких трудностей нет, то их создают самостоятельно! Устроили бардак, а я потом должен разгребать!
Нет, этого Тамуру нельзя игнорировать. Да и пиджак у него топорщится как-то подозрительно.
Хиджиката решает прощупать почву:
– Ты о чем вообще, мужик?
– Ну вот смотри, – начинает объяснять тот. – Жили-были два идиота. Они любили друг друга. Но так как они были не просто идиотами, а полными и безнадежными идиотами, из этого ничего путного не выходило. Бардак, говорю же. А я разгребаю. Эх…
Потом Хиджиката моргает и, видимо, снова перескакивает во времени, потому что, когда он открывает глаза, толстяка уже нет.
В ушах звучит насмешливый голос Сого: «Ну ты даешь, Хиджиката. А вдруг это был опасный преступник?»
Вот же тварь. Пиранья, мелкая и кровожадная.
Если этот Тамура действительно преступник, то Хиджиката обязательно его поймает.
– Привет, – доносится из-за спины.
Гинтоки усаживается как раз на то место, где сидел толстяк, и заказывает кацудон и теплого сакэ.
– Давно не виделись, – добавляет он. – Критические дни, голова болела, все такое. Шутка, на самом деле я работал. Устал.
Хиджиката смотрит на него – в прикрытых глазах действительно проступает усталость; веко подчеркнуто голубоватой венкой.
– И много заработал?
– Итог все равно по нулям, – вздыхает Гинтоки. – Тяжело кормить детей, особенно рыжих, особенно тех, которые любят больших собак. Слушай, а у тебя не бывает так, что кажется, будто ты не живешь, а снимаешься в кино? Или еще хлеще – что ты персонаж аниме?
– Что за чушь, – Хиджиката пожимает плечами.
– Блин, временами разговаривать с тобой это как жрать, сидя на унитазе, – вздыхает Гинтоки. – Можно, но неприятно.
После обмена пинками под столом он продолжает говорить: про то, что старуха требует заплатить аренду в течение трех дней, – кажется, неделю назад он говорил то же самое, – про то, что собачий корм подорожал, про гребаные трубы в ванной, которые протекают.
Хиджиката что-то отвечает, курит, смотрит на полную пепельницу, опрокинутую бутылку, стену, увешанную пожелтевшими картинками из журналов, но на часы – нет, а потом вдруг замечает, что все столики вокруг уже опустели. В небольшой закусочной не осталось других посетителей, кроме них. То есть, кроме него и Гинтоки, который все болтает и болтает.
– …Так что все-таки лучше, дивиди или блюрей?
– Откуда мне знать, блин.
– Ты же отаку… Ай! Подожди, Хиджиката-кун, не распускай руки, это же все-таки общественное место… Про что я говорил? Дивиди и блюрей – не понимаю я всех этих штук. Главное все-таки содержание – чтобы никаких колодцев в кадре… Ну вот, допустим, если бы мы действительно были персонажами аниме, то это аниме выпускали бы на дивиди или на блюрей, как думаешь?
– Ни на чем. Такое аниме никому на хрен не сдалось бы.
– Пожалуй, ты прав. Тогда что насчет порно? Порно вышло бы неплохое, согласись…
– Извините, – говорит разносчик, собирая грязную посуду. – Мы закрываемся.
Гинтоки поднимается и идет в сторону туалета, немного шаркая и почесывая одновременно затылок и задницу. Хиджиката достает бумажник и краем глаза замечает, как он шагает через порог.
Потом Хиджиката замечает нечто полосатое.
Кто-то выходит из туалета спустя полминуты после того, как туда зашел Гинтоки. Полосатое – это костюм. Хиджиката узнает этот костюм и дурацкий галстук в красные сердца. Тот толстяк!..
– Эй! – окликает Хиджиката, но толстяк очень шустро для своего телосложения пробирается между столами и стульями прямиком к выходу. Руку держит за пазухой, и Хиджиката вдруг вспоминает, как подозрительно топорщился его пиджак.
Нож? Пистолет?
– Стой!
Но толстяк уже выскочил на улицу. Хиджиката бросается следом, но останавливается на полпути – сейчас не время для погони, сначала надо…
Он вдруг понимает, что дышит едва-едва: глотку забило горьким комком, будто пучком грязной травы. Тонкая струйка воды из крана разбивается о фаянсовую поверхность раковины с дробным плеском. Гинтоки лежит на полу лицом вниз – руки раскинуты, одна нога согнута в колене, другая упирается в стену. Для полноты картины не хватает только обводки мелом.
Иногда не нужна вода, чтобы почувствовать, как тонешь.
– Эй, – говорит Хиджиката, переворачивая его. Ран как будто нет, белое нигде не заляпано красным. Пульс сильный, пальцы чуть не подбрасывает. Или это не от пульса? Надо проверить черное. – Посмотри на меня. Помер, что ли?
Тормошит, хлопает по щекам.
– Ёрозуя, смотри на меня, говорю.
– М-м-м, – отвечает тот и приоткрывает глаза. – Ты красивый, Хиджиката-кун. Знаешь? Знаешь, не отрицай…
Удар тяжелым предметом по голове?
– Что случилось?
Гинтоки снова закрывает глаза и что-то бормочет. Хиджиката не может различить.
– Подожди, – говорит он и лезет в карман за телефоном. – Скорую вызову.
Гинтоки подрагивает и издает булькающие звуки. Внутреннее кровотечение?
– …ха-ха! – прорывается наконец из бульканья. – Не, скорой не надо. Набухался я в жопу, вот что случилось. Черт… Помоги встать.
– Блядь, – говорит Хиджиката и замахивается, чтобы отвесить оплеуху потяжелее.
Но не бьет: Гинтоки, пытаясь подняться, хватается за его локоть. Хватка крепкая, совсем не для подобной ситуации; такая крепкая, будто он тонет, а Хиджиката внезапно превратился в спасательный круг. Не так-то просто высвободить руку, а ударить другой тоже не получится: почему-то ею Хиджиката придерживает Гинтоки под спину.
Помогает встать, да.
Это все так нелепо, что голова идет кругом.
– Здесь был еще кто-нибудь, когда ты зашел? – спрашивает Хиджиката, глядя куда-то мимо его лица. – Мужик в полосатом костюме. Я видел, как он выходил.
– Думаешь, мы успели так быстро? – отзывается Гинтоки. – Нет, с таким я бы не связался… Кажется, был кто-то. Нудел про работу, я не слушал.
Потом он прислоняется виском к плечу Хиджикаты и бормочет:
– Голова идет кругом…
Остаток ночи Хиджиката запомнил не слишком отчетливо. В конце концов, выпил-то он не меньше Гинтоки.
Запомнил, что они заходили в два магазина. В одном взяли сигарет, в другом кофе. В перерыве поморозили задницы на парковой скамье. Фонари были яркие, как настурции. Мимо шли патрульные; они взглянули странно, но из-за формы Хиджикаты не подошли и не окликнули. Потом стало пусто и тихо, и Хиджиката посмотрел на Гинтоки. Тот молчал, и это почему-то раздражало – хотя обычно раздражала именно его болтовня. Многое было обычно – Гинтоки первым шел на контакт, нес всякую чушь про онанизм, про миног, которые сосут, про то, что он сосет лучше миног. А теперь он молчал, спокойно и задумчиво смотрел куда-то перед собой, словно его ничто не заботило, не тревожило. Словно ничего не было.
А потом Гинтоки заметил его взгляд и сказал: «Выглядишь утомленным».
Когда Гинтоки потянулся к нему, чтобы поцеловать, Хиджиката разомкнул губы по привычке медленно, будто вовсе и не хотел этого делать.
А ноги он все-таки промочил.
– Вы так громко чихаете! – восхищается Сого. – Аж стекла звенят.
Свалил бы ты куда-нибудь в водоемы Южной Америки, огрызается Хиджиката мысленно, там тебе самое место.
В голове будто жарят попкорн – трещит и как будто вот-вот начнет лопаться.
Вслух говорить не хочется: горло болит.
Гинтоки берет трубку не сразу. Спрашивает:
– Ты в курсе, который час? И как холодно на улице? Что у тебя с голосом, заболел?
Да, да, да.
– Встретимся.
– Ладно.
Хиджиката снова сидит на той же самой скамейке, что и вчера, и дышит через рот, потому что нос заложен. Чужие подошвы гулко стучат по плиткам, которыми выложены парковые дорожки.
– Ёрозуя, – говорит он.
– Вообще-то нет, – отвечает Гинтоки. – Я твоя галлюцинация.
Он садится рядом, крепко уперев в землю ноги и разведя колени, и откидывается на спинку.
Хиджиката протягивает руку – слишком тепло для галлюцинации.
– Прямо здесь завалю.
– Ладно, – соглашается Гинтоки. – Ну у тебя и манера – вести себя так, что не хочется возражать. Иногда бесит. Это я в целом, не про секс, если что.
Затем он тоже протягивает руку и добавляет:
– А у тебя температура, знаешь? С тобой сейчас только в лежачего полицейского играть. Какая жалость, у меня ведь было такое подходящее настроение для оргазма.
– Нормально я себя чувствую, – говорит Хиджиката.
– Пойдем ко мне, у меня никого, кроме котацу.
– Котацу – не «кто».
– Неправда. Котацу произошли от котов, поэтому они такие теплые.
Пальцы Гинтоки скользят по его щеке вниз, задевают воротник, зарываются в волосы на затылке.
– Еще можно поиграть в больницу, – добавляет он. – Я заверну тебя в одеяло и буду беречь.
Лицо у него серьезное, а говорит он тихо и как-то… проникновенно, и по спине Хиджикаты бегут мурашки – от прохлады, или от пальцев, или от голоса. Или от слов.
– Буду поить тебя чаем, – продолжает Гинтоки, – кормить с ложки, ставить укольчики. Что думаешь?
Теперь его голос звучит обычно, и Хиджиката стряхивает его руку и морщится.
– В жопу все твои идеи вместе с укольчиками.
– А куда же еще? – ухмыляется тот.
Свою руку Хиджиката не убрал и чувствует большим пальцем ямочку на его щеке, и близость Гинтоки вдруг накрывает его теплой тяжестью. Будто кто-то набросил на плечи шерстяное одеяло – от таких на темной ткани остаются назойливые волоски, которые потом хрен стряхнешь.
А потом Гинтоки чуть поворачивает голову, мгновение смотрит прямо в глаза и ловит его запястье губами.
Хиджиката вспоминает, как однажды у него заболел зуб. Справа, нижний.
Он старательно не обращал на это внимания, потому что от мысли о стоматологе неприятно сосало под ложечкой. Заедал тайком анальгетиками и делал вид, что все в порядке. Скоро пройдет, говорил он себе, просто у меня зубы чувствительные, реагируют на температуру, это все чай, он был слишком горячий.
Даже когда кожа на нижней челюсти стала слегка отдавать синевой, Хиджиката сказал себе, что это игра света и тени, и продолжал делать вид, что все в порядке. Наверное, со стороны это выглядело смешно. Хиджиката многое знал о боли: переломы, вывихи, раны рваные, колотые, резаные, огнестрельные, какие угодно – по истории шрамов на его теле можно было бы написать отличный справочник по травматологической хирургии.
Но от мыслей о стоматологическом кабинете его подташнивало, и Хиджиката упрямо терпел. К тому же через некоторое время боль действительно почти прекратилась. Изредка она возвращалась, но ненадолго и уже не такая сильная, как поначалу.
Но радовался он недолго. Однажды, проснувшись от боли посреди ночи, он поднял руку, поднес к лицу и слишком быстро наткнулся на щеку. За несколько часов правая сторона лица распухла до такой степени, что глаз толком не открывался – «Хиджиката-сан, какой вы страшный, вам бы сейчас в фильм ужасов или прямиком на тот свет жарить грешников».
Врач сказал: инфекция, воспаление уже дошло до кости, доигрались, а ведь так и помереть недолго.
Хиджиката вспоминает это, а еще то, как иногда, сидя рядом с Гинтоки в каком-нибудь баре, расставлял шире ноги и касался его колена своим. Так и сидел, ожидая реакции.
Гинтоки не отодвигался.
Странно, а ведь Хиджиката будто бы забыл про это. Утопил в призрачности дней, превратил в сон, в упрямство, в нежелание уступать. Будто это вышло случайно.
Какого хрена я буду отодвигаться, сижу как хочу, если ему надо, пускай сам отодвинется.
Вот что он говорил себе, а на самом деле проверял, сколько времени можно так сидеть и можно ли вообще; напряженно и, пожалуй, опасливо нащупывал согласие.
Хиджиката вспоминает разговоры – глупые, смазанные, ни о чем.
Они не говорят друг другу ничего важного. Все как-то ускользает, заблудившееся в переплетениях грязных улиц, растворенное в чашке с сакэ, прячущееся за дверями номеров в маленьких безликих гостиницах. Все как-то остается внутри, скрытое опущенными веками.
Еще Хиджиката вспоминает, как во время секса Гинтоки подается навстречу, цепляется за него, позволяет стискивать пальцы на своем горле, искусывать шею в багровые пятна. И как сам держит, не давая отстраниться, и целует – крепко, до боли.
Хиджиката все понимает и не знает, куда теперь деться от этого понимания. И он ничего не может поделать – точно так же, как не мог ничего поделать, когда у него болел зуб. Наверное, он действительно опасался того, что когда-нибудь обнимет Гинтоки, а убрать с него руки уже не сможет – точно так же, как опасался стоматологического кабинета. Но в итоге все равно получается, что если не можешь ничего поделать, то остается только один вариант – смириться. Принять.
И Хиджиката принимает.
Они поднимаются по лестнице. Ступеньки скрипят, и это успокаивает – как доказательство того, что под ногами не пустота.
Потом Гинтоки ставит на плиту чайник, а перед Хиджикатой – лимон и говорит:
– На, обогащайся витамином С.
Хиджиката показывает ему фак, откидывается на спинку дивана и включает телевизор, а Гинтоки подсказывает:
– Котацу в спальне.
Когда Гинтоки расстегивает «молнию» на своей рубашке, то сначала показывается шрам поперек груди, потом шрам на животе, потом пупок.
Обычно, когда Гинтоки расстегивает «молнию» на своей рубашке, Хиджикате сразу хочется уложить его на спину, или поставить на колени и локти, или просто прижать к стене. Но Гинтоки, сняв рубашку, тут же просовывает руки в рукава пижамы.
И Хиджиката наконец признается:
– Я так хочу спать.
Гинтоки сосредоточенно ковыряет в ухе – мелькает шрам на ладони, тот самый, который перечеркнул линию жизни. У них обоих много шрамов – меток, оставленных зубастыми заигрываниями судьбы, а может быть, и удачи. Шрамы – значит «я выжил».
– Ну так спи, – говорит он.
Хиджиката смотрит на часы – 00.00 – и проваливается в сон.
Когда он просыпается, за окном едва-едва начинает светлеть.
Гинтоки мычит, приоткрывает глаза, бормочет:
– Если ты меня заразишь, то лечение за твой счет, – и придвигается ближе.
Когда Хиджиката просыпается во второй раз, он вытаскивает из-под подушки затекшую руку и обнаруживает в ней что-то розовое и разрисованное клубниками. И смотрит на Гинтоки, проверяя, не заметил ли тот, что Хиджиката спал, сжимая в пальцах его трусы.
Гинтоки лежит на животе, уткнувшись лицом в подушку, и прижимается к Хиджикате бедром.
Примечание:
Сасэко – имя, ставшее нарицательным; женщина, которая никому не откажет.
@темы: Хиджиката, фик: авторский, Joui Wars - 2013, Романс
-
-
24.11.2013 в 00:42автор, и снова - спасибо
а хджгн - из лав
-
-
24.11.2013 в 10:46-
-
25.11.2013 в 00:11-
-
25.11.2013 в 07:37И отношения Гинтоки с Хиджикатой такие верибельные, такие вхарактерные, и очень яркая картинка встаёт - автору отлично удаются описания)
-
-
25.11.2013 в 10:20Хиджиката за свою жизнь успел увидеть много глаз, не всегда в глазницах, и ему все равно.
очень зацепила фраза.
замечательная история любви) автор, спасибо
-
-
26.11.2013 в 13:17огромное спасибо автору
-
-
27.11.2013 в 21:30-
-
09.12.2013 в 16:54Вообще тема похождений Гинтоки самая, имхо, плодотворная
А еще очень хорошо видна эта крыша ту-ту, и ощущение некого сюра, особенно в моментах про время и сон. Имхо, вообще прекрасно вышло!
Хиджиката вспоминает, как однажды у него заболел зуб. Справа, нижний.
А вот тут я готов автора любить, люблю такие штуки и когда героя наконец "осеняет".
Спасибо!
-
-
10.12.2013 в 12:01-
-
29.05.2017 в 15:47Как поздно до Хиджикаты дошло, но дошло. Гинтоки прекрасен.
– А, – продолжает Гинтоки. – И еще с Садахару, да.
Может быть, воспоминания о взглядах, которые бросает на него Гинтоки, когда Хиджиката называет его шлюхой – так мамаши смотрят на умственно отсталых сынков. Снисходительно-нежно.
Самые трагичные моменты и одни из любимых. Терпеливый Гинтоки, неверящий в свое счастье Хиджиката. Обоих захотелось пожалеть.
Обычно, когда Гинтоки расстегивает «молнию» на своей рубашке, Хиджикате сразу хочется уложить его на спину, или поставить на колени и локти, или просто прижать к стене. Но Гинтоки, сняв рубашку, тут же просовывает руки в рукава пижамы.
И Хиджиката наконец признается:
– Я так хочу спать.
Разрыв сердца от счастья.
Дом там, где сердце. В доме спальня, в которой можно спокойно уснуть. Хиджиката нашел и то и то
Seliamar, огромное вам спасибо за весь хиджигин, что нахожу тут на дайри и что лежит на АО3. Я ваша поклонница
-
-
08.06.2017 в 21:09особенно когда новых нетЗдорово, что понравилось
Хиджиката нашел и то и то
Им повезло друг с другом)) цитируя самый первый коммент, хджгн из лав