 | | «Так просто» (ликёр чернозвер., ликёр клубничный, украшен штампами) |
|
Название Так просто
Производитель Кихейтай
Дегустатор Кихейтай
Объём пати дринк (11708 мл)
Состав Такасуги Шинске/Саката Гинкo и винно-водочный снаружи
Предложение дня total!AU
Крепость R%
МИНЗДРАВ ПРЕДУПРЕЖДАЕТ модерн!АУ, мат и древнейшая профессия
Подаётся с совершеннолетием Такасуги и разницей в возрасте
Вкусовые качества Невыносимая, вот какая она была. И совсем ему не нравилась.
Полы куртки хлопали по бокам, левый карман перевешивал, стягивая набок ворот. Такасуги пробирался между рядами автобусов, морщась от запаха бензина, крепкого чая и кофе, какой-то дешевой жирной еды. Гомон пассажиров и звуки магистрали скорее отвлекали, чем задавали направление. Он попробовал было пойти на них, но упёрся в тот же белый автобус с облезшим голубым узором, на котором приехал почти час назад.
– Что, парень, заблудился? – сочувственно спросил водитель. Он, затянув потуже тонкий клетчатый шарф, курил, прислонившись к дверце спиной.
Такасуги в ответ буркнул что-то неразличимое.
– Да тут все теряются, – продолжил водитель, не обращая на него никакого внимания. – Но ты попробуй пройти между вон теми рядами, вроде должен будешь упереться в старый корпус, если там никто дорогу не перегородил.
По голосу угадывалась улыбка, одновременно невесёлая и неприятно похабная. Такасуги кивнул, развернувшись в нужную сторону, и не стал переспрашивать.
– Только не удивляйся ничему, – крикнул тот зачем-то, потом громко и надсадно закашлялся.
Между рядами шла разметка, странно поблёкшая по сравнению с тёмным от дождя мокрым асфальтом. Такасуги несколько раз сбивался – там, где полосы были начисто стёрты, – но через десять минут наконец увидел опоясанное дорожкой светлое здание.
На краю дорожки, как маяк или ориентир, стоял фонарь, и часто-часто мигал, заливая улицу всплесками яркого жёлтого цвета. В паре шагов от него, за припаркованными легковыми машинами, раздался взрыв хохота, следом хлопнула дверца. Чей-то голос – женский, чуть охрипший не то от сигарет, не то от ночной прохлады, заорал:
– Ну и вали, – вслед взвизгнувшим шинам. – Жадная сука.
Такасуги поморщился. Ему бы найти электронный указатель или стоянку такси, а он вместо этого застрял на проклятой парковке в богом забытом месте, посреди дряхлых автобусов и покрытых ржавчиной тачек. Можно было бы спросить, но ничего хорошего от женщины, неразличимой в мигающем свете, он почему-то не ждал.
– Эй, – вдруг услышал он. – А ты ещё кто?
Он с удивлением уставился на стену здания, оказавшуюся внезапно совсем близко. Он не был уверен, что это – оптическая иллюзия или сказывающаяся усталость. На плечо вдруг легла рука, и ему пришлось обернуться.
– Ты кто? – повторила она. Взгляд её шарил по нему, оценивая, и совершенно того не скрывая. – Малолетки пасутся на другом углу, а это моё место, так что шёл бы отсюда. Или, – тон её внезапно стал глумливым и сладким, – ты потерялся и ищешь мамочку?
Такасуги резко отдёрнул руку, на мгновение ослепнув от прострелившей рёбра боли. Потом ухмыльнулся.
– Мамочку я уже нашёл, – заметил он, демонстративно осматривая её с обутых в туфли на запредельно высоких каблуках ног до головы с непослушными, торчащими в разные стороны волосами. – Тебе на сколько за тридцать – под сорок? Извини, ископаемыми не интересуюсь.
Она хмыкнула, затем шагнула ближе, нависая на ним на своей невероятной обуви.
– За тридцать? – переспросила шёлково и угрожающе. – Мальчик, а хочешь в лоб?
– А потом окажется, что я тебе за это должен? – насмешливо начал он, но осёкся, заметив как переменился её взгляд. Она склонилась ниже, обдавая запахом фруктовой жвачки, и вкрадчиво произнесла:
– Может, дело в том, что ты просто хочешь?
В этом было такое неприкрытое желание, такое обещание дать и исполнить все самые смелые фантазии, что Такасуги на секунду замешкался. Впрочем, отвечать не пришлось – она, вдоволь насладившись выражением его лица, резко отклонилась назад и оглушительно расхохоталась.
– О, не могу, – всхлипывала она, на ощупь добираясь до фонарного столба, и обнимая его обеими руками. – И впрямь поверил!
Такасуги смотрел на неё, раздосадованный, и не знал, что делать. Будь она парнем, он бы конечно ей врезал, но парнем она не была.
– Нет, ты всё-таки ищешь мамочку, – заметила она, немного успокоившись. От выступивших слёз тушь её размазалась в углах глаз, на тыльной стороне ладони, которой она тщетно пыталась прикрыть рот, остался нечёткий след от помады.
– Да заткнись ты, – огрызнулся Такасуги, отворачиваясь. – Скажи лучше, как отсюда выйти.
– Смотря куда ты хочешь попасть, – усмехнулась она, отцепляясь наконец от столба. – Чтобы пройти в страну розовых пони, нужно было заходить с другой стороны.
“Она невыносима”, – понял он отчётливо. Ему захотелось сказать ей что-то напоследок, как-то уязвить, но слова никак не шли на ум. Шагов через десять он сообразил.
– Я бы не дал тебе ни йены, – бросил он через плечо.
– Да тебе и не предлагают, – ответила она мрачно. Он успел насладиться хмурым выражением на её лице, прежде, чем вместо асфальта его нога поймала пустоту.
– Блядь, – пробормотал он, пытаясь вдохнуть, но выходило с трудом. Через шум в ушах донеслось приглушённое “Эй, ты в порядке?” и следом “Проклятые каблуки”, а потом чьи-то руки схватили его за предплечье и аккуратно потянули вверх.
– Блядь, – повторил он, как только смог снова нормально дышать. Стена, к которой она прислонила его, была мокрой от дождя, но зато земля наконец перестала качаться.
Вид у неё, между тем, был встревоженный.
– Ты плохо выглядишь, – сообщила она. – Тебя кто-то встречает?
– А что, не заметно? – едко переспросил Такасуги, не удержавшись, и тут же снова прижал ладонь к прострелившим болью рёбрам. К запястью притронулись холодные костяшки. Он опустил взгляд.
– О, – только и сказала она, невесомо обводя синяки, выглядывающие из-под задравшегося рукава. Их было много и они наслаивались друг на друга, но не различить в них отпечатки пальцев было нельзя. Она вздохнула, постучала длинным ногтем по подбородку, обдумывая что-то. Потом вздохнула снова.
– В таком состоянии ты никуда не дойдёшь, – она помолчала. – Куда бы ты не собирался идти.
– Дельное замечание, – нехотя согласился он.
– Поэтому, – продолжила она, игнорируя его реплику, – ты можешь переночевать у меня.
– Здесь я должен рассмеяться или повиснуть у тебя на шее?
– Смотрю, тебе уже лучше, – кисло ответила она. – Думай быстрее, мальчик, ты и так не самая лучшая компания, а я не соцслужба, чтобы предлагать помощь дважды.
Такасуги взглянул на неё с иронией и рискнул отлепиться от стены.
– Спасибо, – бросил он, удостоверившись, что снова может дышать и идти. – Я доберусь и без твоей помощи.
– До ближайшей ямы или помойки? – спросила она, хватая его за локоть. Оборачиваться снова было бессмысленно – да и не хотел Такасуги видеть её лицо, размалёванное боевым окрасом – поэтому он зачем-то бросил взгляд вниз. Чтобы понять, что чуть не наступил в очередную выбоину в асфальте.
– Не дури, – сказала она устало. А потом подначивающе добавила: – Я даже выдам тебе одеялко.
Наверное, она хотела добавить что-то вроде “как раз по возрасту”, но он, молча вырвав локоть, просто медленно пошёл вперёд, огибая все места, о которые мог бы споткнуться.
Её взгляд жёг спину, сбивая и без того плохую концентрацию. Оклик догнал, когда Такасуги пытался обойти яму по кромке у самой стены, отирая ту рукавом.
– Эй, если ты ищешь остановку, она всё-таки в другой стороне.
– А раньше ты сказать не могла? – выдохнул он зло. Мало того, что парой фраз она умудрялась делать из него идиота, так ещё и издевалась.
Раздался смешок.
– А что, должна была?
Такасуги развернулся, покачнувшись от резкого движения.
– Тогда зачем сказала сейчас?
– Может, – начала она, медленно подходя ближе, – мне просто стало тебя жалко. Может, я из тех людей, которые подбирают котят с помоек или птичек с перебитыми крыльями. Или там покупают рыб и выпускают их обратно в реку. Хотя нет, такого я никогда не делала. А ты делал?
– Я похож на идиота? – переспросил он изумлённо. “Такая странная, она такая странная”, – пронеслось у него в голове.
Фонарь за её спиной всё ещё моргал, как ненормальный, из-за чего казалось, будто она двигается рывками, скользя по воздуху и пропуская шаги.
– Хочешь честно? – уточнила она с ухмылкой. – Очень.
Она была уже так близко, что он чувствовал смесь сладких запахов – всё та же фруктовая жвачка, тяжёлые конфетные духи. Он встал ровнее, уже собираясь сказать, на кого, по его мнению, похожа она, но тут свет погас, чтобы так и не включиться через секунду.
– Блядь, – сказала она, а следом Такасуги увидел, как что-то большое и тёмное, темнее, чем ночь вокруг, быстро приближается к нему, и рефлекторно выставил вперёд руки. – Проклятые каблуки!
– Ты как? – спросил он на автомате, принимая на себя её вес.
– Кажется, подвернула ногу, – пожаловалась она. Он помог ей встать так же, как он сам всего пару минут назад – прислонившись спиной к влажной стене – не прекращая поддерживать под локоть.
“Почти моего роста”, – понял он, когда она с сопением выдохнула где-то у его щеки. Снятые туфли она подхватила за задники и раскачивала ими вперёд-назад, мерно стукая его по колену.
– Холодно, – заметила она грустно. – И мокро. Пошли отсюда скорее, а?
Ей невозможно было противоречить. Она потащила его вперёд быстрее, чем он смог что-то сказать, и, в отличие от него, хорошо знала эти места и ориентировалась в них в темноте.
– Ты же подвернула ногу, – заметил он, когда они завернули в какую-то неприметную дверь, и она, так и не отпустив его, припустила вверх по лестнице. Ему оставалось только успевать за ней, чтобы не рухнуть и не пересчитать носом ступеньки. Хватало того, что рёбра ныли вслед каждому движению, а промокший рукав холодил руку.
– Колготки мне жалко больше, чем ноги, – отрезала она таким голосом, как будто он не понимал очевидных вещей. Такасуги почувствовал, что у него вот-вот закружится голова, и это не имело ничего общего со всеми его ушибами.
Впрочем, предчувствие головокружения не мешало ему оглядываться по сторонам. Здание было полукруглым и с лестницей по центру, отчего казалось, будто они не поднимаются наверх, а ходят по кругу. На поручнях оплывали свечей – где почти целые, а где огарки – и в неверных отблесках виднелись фигуры и тени живущих на этажах людей.
– Эй, Гинко, это что, новый клиент? – окликнули вдруг. Со всех сторон раздались смешки, за ними последовал вялый шорох, будто народ выползал посмотреть на шоу из-под своих никогда не стиранных одеял или кривых домиков из коробок.
– Ты что, снизила возрастную планку?
– Молодец, девочка. Научи его быть мужчиной!
Такасуги приветливо оскалился прямо в чью-то выглянувшую из-за парапета любопытную рожу и свистящим шёпотом спросил у Гинко:
– Далеко нам ещё?
– На самый верх, – голос у неё был такой, словно она одновременно сдерживала желание расхохотаться и на кого-нибудь заорать.
– Ты мне за это заплатишь, – пробормотал он едва слышно. Она обернулась и с издёвкой улыбнулась ему через плечо.
Она жила на самом последнем этаже; невыразительные шершавые стены были изрисованы граффити, из грязных крохотных окон под потолком пробивался блёклый свет.
– Вон там я сплю, – шепнула она, притормозив, и отпустив наконец его руку. Он фыркнул.
– Я бы и так догадался, – уверил он. Кому ещё тут могло принадлежать яркое голубое одеяло с хэлло китти.
Из ближайшего к ним спальника высунулась рука, а потом взъерошенная голова с закрывающей лицо чёлкой.
– А, это ты, – пробормотал человек и залез обратно.
– Понятия не имею, кто это, – доверительно шепнула она Такасуги, останавливаясь у своей постели. – Ну-ка, подержи.
В лицо ему полетела рубашка, следом какой-то свитер. Через пару минут увлечённого разбора завалов она с жутким шорохом потащила на себя стоящий у стены матрас.
– Гинко! – простонал кто-то с противоположной стороны лестницы. Гинко, пытавшаяся в полумраке определить, какая из сторон матраса была менее пыльной, не обратила на это никакого внимания.
– Тебя и правда так зовут? – не выдержав спросил Такасуги.
– А что такое? – поинтересовалась она, с сосредоточенным сопением рассматривая ладонь. – Блин, нифига не пойму. А, сойдёт.
Матрас рухнул на пол, послышался глухой мат и возня, скрипнула молния спальника. Гинко ногой толкнула матрас ближе к стене и отряхнула руки.
“Дурацкое имя”, – хотелось сказать ему, но тут она обернулась и вдруг, поморщившись, припала на повреждённую ногу.
– Держи, – буркнул он вместо этого, впихивая ей обратно неряшливые комья шмоток. Было странно, но ничем дурных от них не пахло – всё те же сладкие химические отдушки фруктов и леденцов. Так же пахла она.
Такасуги покрутил головой, разминая шею. Гинко, распихав куда-то своё барахло, достала пару пледов и видавшую виды плоскую подушку.
– На одном будешь спать, другим укрываться, – пояснила она. – И не вздумай залезть в ботинках, иначе один из них окажется у тебя в заднице.
– А что не сразу оба? – огрызнулся он, расстилая плед и бросая подушку на край.
Она хохотнула, а потом сделанным недоверием спросила:
– А что, поместятся?
Такасуги молча стянул ботинки о задники, бросил куртку к самой стене и осторожно сел на матрас.
– Болит? – вздохнула она уже серьёзно. – Дотерпишь до утра?
– Что изменится утром?
Она почесала в затылке, ещё больше растрёпывая волосы.
– Есть у нас тут кое-кто вроде костоправа. Вылечить не вылечит, но хотя бы перевяжет. Но ночью его трогать гиблое дело.
Голос её звучал всё невнятнее, но она ни на секунду не прекращала болтать. Уловить смысл было почти невозможно – глаза слипались, на плечи наваливалась усталость – поэтому он не сразу понял, что во всём этом показалось ему неправильным.
Пальцы Гинко выталкивали пуговицы из петель рубашки – выцветшая розовая ткань в крупный горошек шла фалдами, в неверном свете выглядя как картинка про бесконечный изменчивый космос. Между расползающимися полами проглядывала бледная кожа.
– Нитка торчит, – расслышал Такасуги сквозь гул крови в ушах. Гинко сняла рубашку и подошла поближе к свече, разглядывая шов. Казалось, её ничего не смущало – ни то, как неотрывно он смотрел, ни то, что сама она стояла в одном видавшем виды розовом лифчике. Окончательно разочаровавшись, она смяла рубашку и комом запустила в угол, а потом потянулась к пуговице на юбке.
Больше всего на свете ему захотелось побиться головой об стену. “Это всё стресс”, – уговаривал он себя, сосредотачиваясь на потёках воска на поручне, но взгляд упорно съезжал в одну и ту же точку. – “Ей хорошо если под, а не за тридцать, она даже некрасива, она даже мне не нравится”. Звучало как самообман, и бездарный. Перед глазами проплывали насильно выдернутые картинки из прошлого: порно на широком экране телефона, журналы, запрятанные под скамейкой в школьной раздевалке, прижавшаяся к плечу тёплая грудь девчонки с его потока и резкий запах коктейля из её рта. Самого быстрого перепиха он не запомнил – лишь то, как мешался задранный до пояса низ платья, спадали с плеч его бретели и больно бил под колено её каблук.
Как назло, ничего из этого не помогало. Тогда он попытался вынуть из памяти вечно снулое лицо завуча, каждый день отчитывавшего его за что-то, широкие ухмылки его ублюдочных кузенов, молча плачущую мать, так и не попытавшуюся сказать ни слова. Грубые мозоли и ухоженные ногти руках отца.
– А ты меня даже не слушаешь! – укорила Гинко, бесцеремонно выдёргивая его обратно в реальность. Когда он снова посмотрел на неё, она трясла рукой с зажатой в ней юбкой и кажется даже покраснела от возмущения. Такасуги мельком задумался, сколько секунд выдержит, прежде чем взглянет на что-то, кроме злосчастной юбки, но тут свеча, потревоженная их движением, резко погасла. Вслед за ней так же резко замолчала Гинко, словно кто-то нашёл, как выключить звук.
– Кажется, – с досадой бросила она, – ты приносишь мне одну неудачу.
Полумрак вокруг них стал почти абсолютным. Его не разбавляли ни далёкие точки чужих свечей, ни лунный свет, с трудом пробивавшийся через грязное стекло под потолком. Наконец-то он не мог рассмотреть почти ничего, кроме коротких вспышек – руки, ключицы, голого, избавленного от тёмных колготок бедра.
Он думал, в темноте станет легче, но на деле видеть так – лишь урывками, намёками на полное обнажение, было так же невыносимо, как видеть всю картину целиком.
– Ты же ещё не спишь, – раздалось совсем близко. – Тебе там что, совсем плохо?
Он предугадал движение, но так и не заставил себя отодвинуться. Ладонь, которая бесцеремонно опустилась ему на лоб, оказалась тёплой и самую малость шершавой.
– Температуры нет, – пробормотала Гинко. Потом чуть громче добавила, вставая: – И вроде не сдох. Так что ложись-ка ты спать, герой.
Он хотел возразить – он правда хотел, он даже разлепил для этого губы – но пальцы сами потянулись к пледу, натягивая его на плечи. Последним, что он успел рассмотреть, прежде чем голова его встретилась с подушкой, было зрелище того, как Гинко заводит за спину руки, собираясь расстёгивать лифчик.
А потом его наконец сморил сон.
Утро встретило его прямым в челюсть; в лицо летел кулак, но Такасуги точно помнил, что тот должен был ударить по рёбрам. Сон рассыпался раньше, чем он успел увидеть конец. Такасуги открыл глаза. Челюсть всё-таки ныла – ночь на почти плоской, полной комьев подушке не пошла ей на пользу, гудели поджатые ноги – выданный матрас оказался слишком коротким для него, подходящим скорее ребёнку. Мысль о возможном ребёнке – недоверчивая – мелькнула и пропала, сметённая резким отрицанием. Лишь где-то после Такасуги вспомнил, что ему всё равно.
Он привстал на локтях: боль в рёбрах, к которой он вчера успел притерпеться, сегодня казалась освежающе-новой и куда более раздражающей. В окнах виднелось блёклое позднее утро – по стенам гуляли мутные пятна света, впрочем, не слишком яркие. “Скорее всего, на улице облачно”, – отметил он бездумно.
Наконец он сел – просто потому, что лежать стало слишком скучно. Такасуги хорошо помнил, что других причин у него нет. Спешить ему было некуда, нигде, кроме разве что одного дома, его не ждали – но то ожидание не было ни внезапным, ни срочным.
Такасуги попытался осмотреться, но не увидел ничего нового – всё те же стены оттенка грязи, заляпанные воском перила, чьи-то лежанки вдоль стен. Нелепые надписи, отколовшиеся куски краски, трещины на закопчённом потолке.
С постели Гинко раздалось негромкое сонное бормотание, и Такасуги – впервые за утро – перевёл взгляд на неё. И тут же об этом пожалел.
Она лежала, разметавшись по матрасу и закинув ногу на перекрученное одеяло – так, что он мог рассмотреть гладкие икры, лопатки над топом пижамы, волосы, которые вопреки его уверенности, оказались не желтоватыми, а серебристыми. Обтянутую короткими шортами задницу.
Это было нелепо. Это было нелепо ночью, но утром, не в нервном, подрагивающем полумраке, это казалось ещё нелепее – но он ничего не мог с собой поделать. И тем сильнее не мог, чем больше того хотел.
Бормотание раздалось снова, Гинко перевернулась на живот, уткнувшись лицом в подушку, затем, не поднимая головы, настороженно взглянула в его сторону.
– А, – разочарованно протянула она. – Значит ты мне не приснился.
Такасуги уязвлённо хмыкнул.
– Вот смотрю на тебя и думаю о том же.
Гинко в ответ снова уткнулась лицом в подушку.
– И за что мне это, – пробормотала она.
– Эй, я всё слышу.
– В том и проблема! – отрезала она, рывком поднимаясь с импровизированной постели. – И вот так всегда – никакой благодарности.
– Да ты меня вчера сюда насильно притащила.
– Так уж ты и сопротивлялся.
– Я… – Такасуги запнулся, когда Гинко внезапно развела руки в стороны, от чего растрескавшаяся клубничка на её топе растянулась в стороны.
– Ну? – уточнила она, потягиваясь. – Ты – что?
– Спасибо, – вдруг сказал Такасуги неожиданно для себя. Гинко, нагнувшаяся, чтобы почесать под коленкой, замерла.
– Ты сейчас серьёзно что ли? – спросила она хмуро, но тут же оживилась. – Хотя нет, давай не так – а насколько ты мне благодарен? Так благодарен, чтобы отдать мне свою ненужную почку? Или, может, купить мне завтрак? Требую к нему пару пачек клубничного молока!
– А не лопнешь? – пробормотал Такасуги на автомате. “Нелепо”, – вспомнил он своё недавнее определение. “Нелепо и неловко, боги, как хочется, чтобы она просто заткнулась”.
Прошла пара секунд, прежде чем он понял, что её голос и в самом деле стих. За осознанием на этот раз моментально пришла причина.
– Ты что, – поинтересовалась Гинко, когда он вспыхнул и резко отвернулся, как только она взялась за край майки, – сисек никогда не видел?
– Видел больше, чем ты думаешь.
Послышался шорох, следом ещё один.
– Да ну, – ухмыльнулась она. – А по тебе и не скажешь.
– Много ты знаешь, – огрызнулся Такасуги, внезапно разозлившись. “Давай”, – бросил он мысленно, уставившись на неё в упор, – “ты же такая, как все, что бы из себя ни строила. Сейчас скажешь мне отвернуться или отвернёшься сама”.
Но Гинко не сделала ни того, ни другого. Она просто стояла, а топ очередным комком валялся поверх её одеяла. Она больше не улыбалась, лицо её, всё ещё сонное, казалось особенно бледным, короткие волосы нелепо торчали в разные стороны. На запястьях висела футболка – и больше на ней выше пояса не было ничего.
“Да сделай ты уже что-нибудь”, – это отдавало беспомощностью. У Гинко дёрнулся угол рта – словно он произнёс это вслух; она наконец подняла руки. Её грудь, вздрогнув, приподнялась следом – Такасуги почувствовал, как лицо заливает удушливая краска – чтобы медленно скрыться за тонкой сползающей тканью. Он со странным отупением смотрел на полоску кожи ниже края футболки, потом резко поднял взгляд на лицо Гинко. Та улыбалась ему понимающе и насмешливо, пальцы её с намёком теребили завязки шорт.
“Чёрта с два”, – лихорадочно шептал он про себя, с силой прижимая ладонь к кровоподтёкам на рёбрах. – “Чёрта с два всё будет так просто”. Он не собирался развеивать чью-то скуку, выставлять себя на посмешище; в ушах его по-прежнему звенело сладкое “А может ты хочешь?” и последовавший за этим смех.
Слабый узел на завязках распался, резинка сползла чуть ниже. Такасуги отвернулся снова, заставляя себя не вслушиваться в производимый ей шум.
Наконец Гинко произнесла:
– Ну, пойдём, чего ты лежишь-то? – и тон её, вопреки всем опасениям, был совершенно будничным.
– Куда? – спросил он охрипше, всё ещё на неё не глядя.
– Подлатать тебя, – напомнила она, и, подумав, добавила: – И найти что-нибудь пожрать.
– Просто пожрать.
– Может ещё меню тебе принести?
– Просто пожрать, – повторил он с нажимом, поднимаясь с импровизированной постели. Куртка, ночью отброшенная к стене, осталась лежать там же. Такасуги смотрел на неё с раздражением и прикидывал, так ли она нужна ему снаружи.
“Как будто ты собрался сюда возвращаться”, – напомнил внутренний голос; Такасуги даже в голову не пришло вслушиваться в его бормотание.
Гинко помолчала.
– Тебя же всего перекосило, – заметила она бесцветно. Подошла, едва задев плечом, села на корточки возле его постели. – Там скорее всего тепло.
Такасуги забрал куртку, постаравшись не коснуться её рук.
К его удивлению, она привела его не к костоправу, про которого таким странным тоном говорила ночью, а к какой-то забегаловке, торговавшей на вынос.
– Жрёшь всё или тут тоже будешь выпендриваться?
Он сам не понимал, что мешало просто послать её к чёрту.
– Всё, – отозвался он.
– Ну хоть что-то, – пробормотала она, но тут же распрямилась, просияв ухмылкой наглой и жизнерадостной, и начала, активно работая локтями, пробиваться вперёд.
– О, Гинко! – окликнули её.
– Как всегда хороший удар под дых, – просипел кто-то, кто-то ещё рассмеялся и взвыл, когда прилетело уже ему. Такасуги наблюдал за Гинко и не понимал о ней ничего.
Её окружала разношёрстная компания – мелкие клерки, планктон, студенты, рабочие, сонный, едва выползавший к полудню народ с соседних улиц, – но она в своих разношенных джинсах, футболке сползавшей с плеча, с плохо запудренными кругами под глазами, идеально в неё вливалась. Она казалась одновременно чужой и своей, доброжелательной и совсем равнодушной. Она наступала на чужие ноги и не щадила рёбра, но когда девчонка впереди неё покачнулась на каблуках, первой поддержала её под локоть.
Ноги сами понесли назад; эта жизнь не была его, ему не хотелось в ней быть. В отступлении ему повстречалось дерево – с силой толкнув его в спину; под ним он и остался.
Толпа выплюнула Гинко обратно минут через пять. С собой у неё был большой бумажный пакет – она поочерёдно перекладывала его из руки в руку, дуя на пальцы. Теперь дать ей тридцать было сложнее. Но когда она подняла голову, цепко оглядываясь по сторонам, и выражение на её лице застыло, став одновременно жестоким, уязвлённым и безэмоциональным, он дал бы ей вечность.
– Эй, – позвал Такасуги. От долгого молчания вышло совсем тихо, но она услышала его – даже среди гомона всех окружавших их звуков и голосов.
– Я уже решила, что ты… – начала она, потом замолчала, помрачнев ещё больше. Впихнула пакет ему в руки и отвернулась. – Пошли отсюда. Я хочу сесть.
Такасуги шёл следом, уставившись ей между лопаток, и испытывал настойчивое желание хотя бы просто дотронуться до её плеча. Или, может быть, извиниться.
Жратву из пакета они поделили на набережной, подходящей с самой кромке воды. От воды тухло тянуло рыбой, на причалах местами прогнили доски. Они жевали молча, крошки падали вниз, набухали и шли на дно. Он стоял, Гинко сидела на парапете, свесив ноги наружу. Казалось, больше всего на свете её интересуют обтрепавшиеся концы шнурков в её кедах и маслянистая поверхность, по которой пробегали блики солнца, выглядывавшего из-за грязно-серых облаков.
До самых вечерних сумерек они бродили, нарезая круги по шумному городу, смешивали людные и безлюдные улицы. Иногда у Гинко подрагивали губы, будто она хотела что-то ему сказать, но она ни разу не довела намерения до конца. Наконец, когда вокруг них разом загорелись фонари, издалека показалось обшарпанное здание, в котором они провели ночь. Но к его удивлению, почти дойдя до него, они свернули в противоположный проулок. Ровная дорога вывела их к новому зданию вокзала – перед ним теснились городские автобусы, мимо, гудя, пробегали трамваи, на парковке было не продохнуть от такси.
– Вот, – произнесла Гинко, внезапно останавливаясь и глядя куда-то в сторону.
– Вот что?
Гинко вздохнула; в её словах была такая старательная, такая напускная небрежность.
– Вот сюда ты хотел выйти, но так и не добрался вчера.
– Ты… – от неожиданности он закашлялся и тут же зашипел от боли. В Такасуги вспыхнула и погасла досада; всё верно, она с самого начала не обязана была ему помогать, а тем более тратить на него весь день.
Гинко встала ближе, обеспокоенно заглянула в лицо, словно готовясь подхватить его в любой момент. Ладонь её зависла у его спины.
– Дышишь?
– Не уверен, – пробормотал он.
Она долго смотрела на автобусную остановку, словно что-то решая, а он смотрел на неё. Дышать постепенно становилось всё легче, в горле прекратило першить.
– Тогда пошли, – сказала она наконец.
У него хватило ума не спросить куда. Потом, вспомнив, он добавил:
– Никаких врачей.
– Я услышала тебя с первого раза, – ладонь, так и не коснувшись его, опустилась вниз. Такасуги перехватил её, не успев себя остановить.
– Хватит бежать впереди, – попросил он почти наугад.
Гинко странно посмотрела на него, осторожно отняла руку. Пошла рядом; Такасуги наблюдал за ней краем глаза.
– Нога не болит? – зачем-то поинтересовался он.
– Что?
– Нога. Ты подвернула вчера.
Гинко наморщила лоб, хмыкнула, проводя ладонью по лицу.
– Нормально с ней всё, – грубовато ответила она, – видишь, хожу.
Такасуги казалось, что за грубостью скрывается неловкость, но что он вообще о ней знал, чтобы делать такие выводы. Пешеходная дорожка сужалась, на очередном повороте пальцы задели её запястье. Гинко прикусила щёку, замедлилась, пропуская его вперёд.
Он сделал шаг, потом ещё один, развернулся, придерживая её за предплечье.
– Извини, – произнёс он. Вроде бы, у его голоса была глухая, невыразительная интонация, сам он себя не слышал.
Они постояли так недолго; напряжение, с обеда связывавшее их лучше иной цепи, уходило медленным тонким потоком. Наконец Гинко улыбнулась ему рассеянно и самую малость тепло, и с обыкновенной раздражающей интонацией спросила:
– Тебя что, покусал учитель манер?
Он усмехнулся и доверительно сообщил:
– Я бы ему не понравился.
Гинко не солгала – не было никаких врачей, ни в этот день, ни на следующий. К ночи – перед тем, как натянув на себя что-то яркое, блестящее и слишком открытое для вечерней прохлады, уйти на работу – она только принесла ему мазь от ушибов.
– Чтобы намазался весь, – сурово велела она. Выглядело забавно.
Такасуги выгнул бровь и уже открыл было рот, чтобы ответить ей что-то язвительное и сшибающее наповал, но тут она, наклонившись так резко, что из выреза показался тёмный край соска, многообещающе прошептала:
– А то я вернусь и намажу сама.
Такасуги прикрыл глаза и механически пообещал смазать всё, хоть отдалённо похожее на синяки. А потом весь вечер, втирая в кожу резко пахнущую дрянь, пытался выбросить ту картину из головы.
– Ладно, – сказала она парой дней позже, выглядя так, словно приняла трудное и масштабное решение. – Поднимайся и пошли.
Такасуги, с трудом пытавшийся продрать глаза, ответил на неё энтузиазм нечленораздельным хмыком.
– Вставай, говорю, – её противный голос ввинчивался в мозг, вызывая головную боль. Её ступня пихнула его в лодыжку. Потом, сменив тактику, прижалась к ней и нарочито медленно поползла вверх, к внутренней стороне бедра. Такасуги, резко проснувшись, перехватил её в опасной близости от паха.
– Да что тебе нужно от меня, женщина? – спросил он устало, садясь на постели. Ночи с каждым разом всё больше превращались в кошмар. На слишком коротком матрасе и почти отсутствующей подушке можно было только вырубаться, а не засыпать, но настолько, чтобы вырубаться, он с того самого первого дня больше не уставал. А может, причина была в том, что ему было неуютно засыпать одному в этом странном, непонятном ему месте, поэтому ворочался до тех пор, пока Гинко не приходила обратно ближе к утру. А может, дело было в самой Гинко. Ему слишком не хотелось обо всём этом думать и докапываться до причин.
Она действительно совсем ему не нравилась – это единственное, в чём он был уверен, единственное, что он твёрдо знал. А то, как крепко на неё вставало, всё ещё было ересью, каким-то сбоем в программе. Виной тому был скандал и побег, одиночество, эта непривычная чуждая ему жизнь, неопределённость собственного будущего – что угодно, одно из этого или всё по очереди.
Гинко, услышав его вопрос, широко и неприятно улыбнулась.
– Я, – медленно, по буквам сообщила она, наклоняясь – Такасуги успел порадоваться, что сейчас на ней была не блузка с низким вырезом, а очередная выцветшая, потерявшая форму футболка, – собираюсь увести тебя далеко-далеко. На целых четыре этажа ниже.
– На кой чёрт?
– Понимаешь, дружок, – вкрадчиво начала она, кладя ладонь ему на плечо. – Бывает такое состояние, когда любому – что мужчине, что женщине – нужно просветление и...
Такасуги вдохнул и выдохнул, потом неспешно досчитал до пяти.
– Не хочешь сказать, чем ты уже успела закинуться? – поинтересовался он доброжелательно, по одному отцепляя себя её пальцы.
Гинко хмыкнула.
– ...и очищение. Несёт от тебя, придурок, пошли, я покажу где душ.
Такасуги почувствовал, как дёргается у него щека, а следом за нею и веко.
– А раньше, – прошипел он, – ты мне его показать не могла.
Гинко обезоруживающе улыбнулась.
– Это было бы не так интересно. Там же, кстати, наша самодельная прачечная. Поэтому, – она отвернулась, зарывшись в завалы в своём углу. – О, вот, нашла. Поэтому бери шмотки – с размером я, надеюсь, угадала – и пошли.
– Гинко, ты… – Такасуги застыл, чувствую досаду и какую-то странную безнадёжность. Гинко по-свойски хлопнула его по спине.
– Не волнуйся, они чистые, почти новые и не стоили мне ни йены. А вот полотенце я тебе найти забыла, возьмёшь моё.
Такасуги машинально схватил тряпку, в которой угадывался далёкий, кое-как переживший сотни стирок лиловый цвет, и закинул её на плечо.
Душевая представляла собой узкое помещение с надписью “только для персонала” на обшарпанной двери, хранившей на себе отпечатки чьих-то ботинок. Некогда светлый кафель пожелтел, между ровными квадратами расползалась ржавчина. Вдоль обеих стен шли кабины без шторок с хлипкими перегородками, на полах рабочих лежали потемневшие от воды деревянные поддоны. По центру комнаты стояла длинная скамейка с перекладиной и крючками для одежды, явно притащенная из раздевалки какого-то школьного клуба. Мимо Такасуги просеменила женщина в яркой шапочке, едва прикрывавшей бигуди, рядом, вяло почёсываясь, одевался какой-то грузный мужчина.
– Никакой приватности? – заметил он. В своих словах он различал иронию, отчётливую и острую, как складной нож, оставшийся в куртке наверху, но быстро о ней пожалел. Гинко же, не обратив на него внимания, бросила на скамейку пакет с собственными вещами и безо всякого стеснения начала стаскивать одежду. Судя по всему, перспектива забраться под горячую воду приводила её в благодушное настроение – она немелодично напевала что-то себе под нос, раздевалась, стоя к нему не лицом, а боком, и даже не отпускала никаких шуточек по поводу того, что он всё ещё не хотел на неё смотреть.
Такасуги дождался того, чтобы шорох рядом сменился шлёпаньем резиновых тапочек по полу, звуком открываемого крана и громкой руганью в адрес температуры воды, и лишь потом сам быстро избавился от шмоток, опостылевших ему за несколько дней непрерывной носки. В пакете, выданном Гинко, оказалось всё, что нужно: кусок мыла, пробник мужского шампуня с неразличимым названием, чёрные шлёпанцы – что удивительно, без котят или внезапных цветочков – даже одноразовая бритва и крохотный дезодорант. От её предусмотрительности становилось одновременно неловко и хорошо – Такасуги раздумывал над этой дилеммой не дольше, чем пару секунд, а потом тоже сбежал от навязчивых мыслей под слабые тёплые струи.
Напор был неровным, и иногда скорее стекал по стене, чем бил в спину или в затылок, но стоять вот так, под водой, наслаждаясь почти забытым чувством уединения, было лучшим, что он когда-либо испытывал. Душный жар и сладкое ощущение чистоты разморили его; возвращаясь к скамейке, он чувствовал себя лёгким и невесомым. От лилового полотенца Гинко пахло лавандой – а может, ему только казалось так из-за цвета – и он позволял себе вжиматься в то лицом, пока руки почти без его участия высушивали волосы.
Впереди него раздался восхищённый свист.
– Ух ты, а у тебя большой, – заметила Гинко довольно. Такасуги нехотя стащил полотенце с лица, пытаясь понять о чём она; не сразу вспомнил, что полотенце у него было только одно, и то торчало на голове, а не на бёдрах. Он уже дёрнулся было прикрыться, но здравый смысл, до этого тормозивший от тепла и давнего недосыпа, вовремя посоветовал не глупить. Такасуги заставил себя распрямить плечи, продолжить движение, делая вид, что всё идёт так, как надо.
Гинко рассматривала его внимательно и бесстыже, в её глазах мерцал смех. Она стояла, упираясь в скамейку бедром, одной рукой натягивала джинсы на голое тело. Такасуги успел заметить короткие волосы, белые и оттого почти неразличимые, скользнул взглядом выше к ничем неприкрытой груди. В ложбинке застыли не стёртые капли, соски затвердели – будто от холода, но кожа была гладкой и совсем не гусиной. Промелькнула глупая мысль, что лучше ему было всё же прикрыться, и тут же угасла – здесь и сейчас, с ней, это не было важно – его реакции, как и её, не скрыл бы ни один кусок ткани. Гораздо важнее было то, какого чёрта всё это значило, но ответа не было ни воздухе, ни на покрытых испариной стенах.
Такасуги повесил на крючок полотенце, вытащил из пакета бельё и брюки. Гинко спокойно наблюдала за тем, как он одевается, потом наклонилась над своими вещами, выуживая из них знакомый тюбик.
– Встань ровно, – сказала она бесцветно. Её выдавало лишь то, каким низким был голос. До рёбер дотронулись покрытые холодной вязкой субстанцией пальцы; футболку Гинко так и не надела и стояла так близко, что Такасуги чувствовал тепло её кожи. – Руки.
– Эти почти прошли, – заметил он наконец, имея в виду синяки чуть выше ладоней. Его выдавало то же, что и её, это не вызвало удивления.
– Пусть лучше так.
Гинко отступила, закончив, он на автомате шагнул ближе, не позволяя разорвать расстояние. Дыхание смешалось, касаясь лица, в нос ударила клубничная отдушка её шампуня. Такасуги поднял руку, стирая капли в ложбинке, не дававшие ему покоя, сглотнул так, что стало больно горлу.
– О, – произнесла Гинко, помолчав. – Я их не заметила.
Они постояли так ещё немного – пауза затягивалась, переходя все границы, – а потом отвернулись друг от друга так синхронно, как если бы давно репетировали.
Дни перебирались в дни, сложно отделимые и почти одинаковые. Синяки заживали, ноги привыкали поджиматься во сне, сам Такасуги привыкал ко всему этому: к вялому темпу их жизни, к тому, чтобы подолгу лежать, дожидаясь, пока на лестнице не зазвучат знакомые шаги. К тому, чтобы не провожать Гинко взглядом, когда она, одёрнув юбку и поправив грудь, уходила в ночную прохладу, чтобы развязно смеяться, оставлять следы помады на чужих резинках и членах, пригибать голову, чтобы не биться макушкой в потолок очередного авто. Он не разу не видел её за работой, но знал, как это бывает. Как это должно быть – тогда, в прошлой жизни, он пересмотрел достаточно порно. Как это должно быть – всего лишь грязнее, чем низкопробных постановочных роликах.
Вечерами, не занятый ничем, кроме наблюдения за луной, проскальзывавшей мимо грязных окон, и нервным светом свечей, он позволял себе трепаться с жившими рядом людьми. Иногда трепаться значило слушать, позволяя выговориться, иногда говорить самому – о ерунде и реальности, о реальности, которая на самом деле была ерундой. А иногда трепаться значило просто молчать, сидя даже не рядом, а разделёнными метрами пыльного пола.
Парень парой этажей ниже любил рассказывать про фантомную боль в ампутированной когда-то руке и зуд в самых подушечках пальцев, мужик с его этажа без умолку говорил о детях, лиц которых он даже не помнил. Ещё один смеялся, рассказывая, как потерялся в незнакомой стране и так и не смог отыскать путь домой. Женщина со слишком красивым, но измождённым лицом сидела у стены и странно, почти безумно смеялась, бросая под ноги проходящим мимо мелкие камни и непрерывно шепча “чёт или нечет”.
В тот день Такасуги не сиделось на месте – полукруглые стены давили – и его не влекли ни разговоры, ни вечерние игры. Снаружи давно уже сгустились сумерки, звёзд было не видно, всё закрывали чёрные низкие тучи; ступеньки сами бросались под ноги. Его грызли не то скука, не то голод, не то желание никотина – желание же разбираться в причинах растаяло, даже не успев появиться.
Фонари делали всё вокруг жёлтым, как топлёное масло, в воздухе висел запах дождя. Такасуги вдохнул его, сколько смог, вытащил из кармана смявшуюся пачку – он не притрагивался к ней с того момента, как вселился в эти гостеприимные стены, но картон всё равно успел истрепаться по краям. Ощущение тепла в горле было приятным, под него легко было идти, обходя те самые выбоины в асфальте, которые когда-то доставили ему столько проблем. То время, тот вечер, мысли, бродившие тогда в его голове казались ему далёкими, может даже не существовавшими в этой реальности. Когда он уехал из дома, вместо багажа у него были пяток просмотренных фильмов, пара путеводителей, кастет в правом кармане, пачка в левом и вера в то, что теперь он свободен и выгрызет себе новую жизнь. Как казалось теперь – в момент, когда он вошел в эти двери, позволяя Гинко вести себя за руку, он оставил снаружи всё, и не особенно об этом жалел.
Парень в костюме утки раздавал на углу листовки местной забегаловки; Такасуги сошёл с дорожки, пытаясь решить, голоден он или нет. Асфальт выравнивался, давая возможность идти по нему, не рискуя что-то сломать, порывы ветра прогоняли прочь тучи. Такасуги на ходу складывал из листовки кривобокого журавля, сигарета, зажатая в зубах, догорала, посыпая пеплом и его, и одежду. У уха раздался шорох крылышек, Такасуги поднял голову, глядя на мотылька, чернеющего в густом фонарном свете. Ночь со всех сторон обступала их обоих.
Он заметил Гинко внезапно, как будто их разделяла невидимая вспышка – вот до, в котором он не слышал горячечного многословного шёпота, и вот после, в котором он не только мог слышать, но ещё и прозрел.
У мужика, с которым она стояла – почти лежала на капоте его безвкусной тёмной машины – были седые волосы и такая же светлая как у Гинко кожа. Вместе они казались двумя негативами одной и той же засвеченной плёнки, и один взгляд на них резал глаза.
Гинко рассмеялась, сказав ему что-то. Такасуги, не различив слов, угадал по звучанию – таким тоном она обычно говорила похабщину, провоцировала, вытягивая наружу всё, что было в нём настоящего. Мужик не засмеялся и даже не улыбнулся; с лица Гинко пропало всякое выражение, она склонила голову к плечу, не слишком приятно улыбаясь.
– Не хочешь трахаться, так вали, – сказала она; ветер донёс её голос и запах духов, смешанный с чужим – мужским, холодным и пряным. Её ладони легли на плечи, отталкивая, но он не двинулся с места. Потом его рука словно нехотя поползла вверх по бедру, задрала юбку, открывая вид на чулки и самый край белья, задвигалась грубо и резко. Заскрипела застёжка, послышался характерный шелест; лица Гинко было не разглядеть из-за седого затылка.
Такасуги сделал шаг назад, отходя всё дальше и дальше к знакомой стене и столбам. Углы смятого в кулаке журавлика кололи ладонь, он разжал пальцы, роняя его на асфальт. Вздрогнул, наступив на пустую пивную банку, со злостью пнул её в сторону. Казалось, он смотрел на повторе один и тот же момент – недавно ему так же не хотелось быть с ней в привычном ей мире, видеть её в ситуациях, которые она, судя по всему, для себя считала обыденными.
Такасуги отвернулся и уставился на фонарь, пытаясь различить мотылька, потерянного из виду. Он искал, но яркий свет жёг глаза, звуки же, шорохи, становились громче, обступая со всех сторон. Такасуги пошёл прочь, но ноги, словно отказавшись слушаться, понесли его всё быстрее и быстрее, пока наконец он не перешёл на бег.
Он вернулся наверх почти к утру, но Гинко всё ещё не было. Злость, угасшая было за время пробежки и шатания по соседним кварталам, вспыхнула снова. Такасуги, не наклоняясь, стянул кеды, упал на постель, укрывая себя с головой. Ему не хотелось видеть Гинко или думать о ней – её дела его не касались, и он всегда это знал, он всегда, с самого первого вечера знал всё о ней и её работе, но картинки вспыхивали перед глазами беспечно и бессистемно, заставляя горбиться и скрежетать зубами.
Со стороны лестницы послышались ленивые шаги, тихий напев заставки из прогноза погоды – и где только она умудрялась его смотреть – клубничный аромат шампуня.
– Эй, – раздалось совсем тихое. – Ты спишь?
“Да”, – захотелось сказать ему, – “только для тебя; из-за тебя – нет”. Он промолчал, даже не пошевелившись.
– Я же знаю, что нет, – заметила Гинко чуть суше. Её рука, занесённая было над его головой – стянуть, наверное, плед – исчезла, так и не прикоснувшись. Такасуги на мгновение пронзило нелогичное чувство потери.
– Я тебя видела, – добавила она. Тишина висела между ними, густая, тяжёлая, жаркая, ей невозможно было дышать. – Ну, как знаешь.
– Тебе нравилось, – прошептал он одними губами, но вышло неожиданно глухо. Горло перехватило, Такасуги прикрыл глаза. Потом сел. – Тебе нравилось, – повторил он громче.
Гинко, распихивавшая вещи по разным кренящимся стопкам, приподняла голову и смерила его взглядом, холодным как нутро морозильной камеры.
– Я бы так не сказала, – ответила она наконец. – Но было неплохо.
– Как ты можешь? – брезгливо бросил Такасуги. – Или трахаться со всяким отребьем – это не работа, а стиль жизни?
Густо накрашенные ресницы дрогнули; в неярком свете были заметны свернувшиеся катушки теней на верхних веках, растрескавшиеся полоски подводки. Гинко выглядела усталой и сонной, но глазами казались пустыми, будто их заменили вставленные в глазницы стекляшки.
– А ты бы предпочёл, чтобы мне каждый раз было гадко и неприятно?
– Я бы предпочёл, чтобы ты не раздвигала ноги перед каждым встречным ублюдком, – отрезал он грубо.
Губы её сложились в ухмылку, одновременно весёлую и неприятную, смешливые блики заискрили под веками.
– Вот как, – произнесла Гинко, тон напоминал лопающиеся пузырьки шампанского. Она всунула ноги в стоявшие рядом кеды, сосредоточенными движениями вытащила из середины завала джинсы, даже не обратив внимания, что половина, не удержавшись, рухнула на постель, и чёрный ком свитера. Одеваться не стала – закинула на плечо, пошла к лестнице, не прощаясь и не оборачиваясь. Лицо её было равнодушным, незлым.
Лишь когда она повернулась боком, Такасуги увидел кровоподтёк от бедра до колена. На секунду пробрало злорадство – вот, видишь, до чего ты себя довела – на смену ему быстро пришло мучительное чувство стыда.
Когда Такасуги наконец выпутался из скомканного одеяла и сбежал – как был, не обувшись, – по лестнице вниз, пытаясь её догнать, там уже давно никого не было.
Заснул он поздно, до последнего вслушиваясь в шаги и в шорохи и надеясь, что она вернётся.
Она не появлялась до самой ночи. Такасуги, закинув руки под голову, весь день невидяще смотрел в стену с таким выражением, что его не беспокоили даже самые охочие до болтовни, а все остальные обходили по широкой дуге. Днём всё здание гудело, как растревоженный улей – вслушиваться в беспорядочную вязь шорохов было бессмысленно, но он ничего не мог с собой поделать. Это заменяло ему деятельность и он всё продолжал и продолжал, одновременно злясь на себя, злясь на неё и на себя снова.
Весь этот переплёт, вся история, начавшаяся с драки на вручении и презрительного отцовского “ты мне больше не сын”, казалась ему выдранной со страниц дешёвых книг или кадров их бездарных экранизаций. Странно было осознавать, что он действительно попал в неё, застрял и увяз, как севшая на клей глупая муха. Что он позволил этому клею, пахнущему сладкими духами и фруктовой жвачкой, затянуть себя так глубоко на дно.
Что он забыл здесь, среди безродного, опустившегося отребья? Что он забыл рядом с ней? У него не было ответов и никакого желания задавать вопросы. Он просто хотел, чтобы она вернулась – даже для того, чтобы посоветовать ему убираться вон или пожалеть, что когда-то вообще разрешила ему остаться.
Она не появилась и утром. Такасуги, почти не спавшего двое суток, вырубило, когда в небе начал сереть рассвет. Он проснулся к полудню, чувствуя себя злым и разбитым. Изнутри грыз голод, на который он не обращал внимания весь предыдущий день. Кожа была покрыта противной плёнкой, влажная от пота одежда липла к телу.
Развеяться не помог ни душ, ни перехваченная снаружи еда – они не принесли ни чистоты, ни сытости, лишь новый острый виток раздражения, на который снова появились силы. Снаружи погода снова клонилась к дождю, на горизонте чернели тучи, духота была такой, что мешала дышать.
Подниматься обратно наверх не хотелось – там не осталось больше трещин на стенах, которые Такасуги бы не рассмотрел и не пересчитал, говорить же не тянуло и вовсе. Он остался у входа, привалившись спиной к стене, и пытался докурить пачку, но чаще стряхивал пепел и поджигал одну от другой, чем на самом деле затягивался.
Мимо проходили люди – кто-то приветливо кивал, кто-то осуждающе косился на кладбище окурков у него под ногами. Такасуги выдыхал в их сторону дым, но не бросал ни взгляда.
Ночь пришла внезапно – на часы раньше положенного времени. Дождь, собиравшийся ещё с середины дня, наконец забарабанил по стёклам. Такасуги, успевший избавиться от сигарет и снова заскучать в четырёх стенах, наводил порядок в углу Гинко, складывая обратно разбросанные вещи, перестилая постель, выметая из щелей свалявшуюся в комки пыль. К его сожалению, этого занятия не хватило надолго. Закончив, он снова лёг и снова накрылся с головой.
В детстве он не боялся темноты и лежать с краю постели, высовывая наружу лодыжку, и смеялся над сказками про чудовищ, демонов и неупокоенных духов. Теперь же он нуждался в обратном – в том, чтобы наброшенное на макушку одеяло притянуло Гинко назад.
Под мерный шум дождя он задремал, но даже коварная мягкая дрёма не помешала расслышать знакомые шаги.
“Сон”, – подумал он уверенно. К шагам прибавилось ощущение прохлады и запах мокрой одежды. Было сложно не повернуться, не пошевелиться, не выдать себя дыханием. Такасуги жадно впитывал каждый шорох, каждое неясное бормотание, по крупицам восстанавливая картину происходящего за спиной. Он только надеялся, что Гинко быстро уснёт, сморенная теплом и уютом собственной постели, чтобы он бы смог подобраться поближе и посмотреть на неё, удостоверяясь, что она действительно здесь и ему не приснилась, в то же время не рискуя нарваться на очередной разговор – словесный или безмолвный. И потому он ждал, отсчитывая про себя лениво текущее время. Шорох сменился тишиной, тишина тихим сопением; дождь, начав было стихать, припустил с новой силой.
Такасуги откинул плед. На полу остались мокрые следы от кед, брызги и потёки – скорее всего с волос и кончиков пальцев. Такасуги аккуратно обошёл их, сел на краешек её матраса. Гинко лежала на спине, чуть приоткрыв рот, но дыхание её было чистым и почти неслышным. На нижней губе была трещина и едва поджившая корочка, под закрытыми глазами залегли тени. Ресницы её, на этот раз лишённые краски, подрагивали, на виске был явственный серый след, будто Гинко размазывала косметику или провела по лицу, запачкав руки в пыли. Такасуги стёр его, почти не задумываясь о том, что делает, зачем-то склонился ближе. У брови была царапина, на подбородке – крошечный синяк.
Губы Гинко оказались совсем близко. Такасуги замер, не решаясь ни отодвинуться, ни прикоснуться. Он всё ещё помнил как Гинко смеялась над ним в самый их первый вечер, ту интонацию, с которой она говорила “хочешь?” и обещание, которое он дал себе позже. “Так просто не будет”.
Просто не было уже давно.
Он отстранился, намереваясь встать, но тут что-то дёрнуло его за руку – так резко, что он чуть не рухнул на Гинко всем весом. Их лица вновь оказались совсем близко друг к другу, но на этот раз Гинко приоткрыла глаза.
– Что ты собрался сделать? – спросила Гинко тихо и так, будто не было никакого вопроса, а слова перепутались, на самом деле звуча как “ты собирался что-то делать”.
Такасуги покачал головой. Гинко дёрнула углом рта, пальцы её, обхватывавшие запястье, щекотно прошлись вверх от него до локтя. Изображение на секунду стало размытым, задёрнутое поволокой, но потом Такасуги увидел, как губы Гинко шевелятся, не произнося ни звука. Но каким-то шестым чувством он угадал:
– Ну же, – неслышно сказала она. – Ты ведь хочешь.
Её рука тянула его на себя за плечо, и сопротивление, медленно, миллиметр за миллиметром, становилось совсем бесполезным. Их губы соприкоснулись, но скорее неловко – поза была неудачной, ныла ладонь, на которую пришёлся весь вес. Такасуги отстранился, тряхнув волосами, переместился удобнее. Раздражение, охватившее его следом за неловкостью, превратилось в грубость – он впился в её рот так, что было больно самому, но Гинко отвечала, не смеясь и ни в чём его не попрекая. Из-под век её светилось неясным и тёмным; позвоночник холодила дрожь. Такасуги так хотелось сделать ей больно – тогда, когда он увидел её, после, все эти два долгих дня, которые он изводил себя мыслями, стараясь заглушить единственное простое желание.
Оказаться.
К ней.
Ближе.
Но теперь, когда они оказались так близко, как только могут быть два человека, в нём не оставалось ни жестокости, ни злости. Такасуги неровно выдохнул, прижавшись лбом к её лбу. Поднял руку, на ощупь касаясь щеки, провёл пальцами – слепо, не придерживаясь никакого маршрута: прохладный висок, мягкие, почти горячие губы, щекотно подрагивающие ресницы, мокрые корни волос. Его душило странное томительное чувство, он не знал его, не звал и хотел вызывать; оно было таким сладким, что во рту разливалась горечь.
Ладонь Гинко легла ему между лопаток, прошлась вниз вдоль позвоночника, задержалась на рёбрах – там, где были совсем недавно были яркие синяки всех возможных оттенков.
– Разве ты?.. – спросил он; хотел спросить “тоже?”, хотел спросить “хочешь?”. Было так сложно, почти невозможно шевелиться и думать.
Гинко рассмеялась, но смех её больше не был ни обидным, ни едким. Не был и весёлым – из него рвалось то же томительное, сладкое, горькое – горче, чем у него.
Такасуги закрыл глаза, чувствуя, как по спине поднимается, собираясь гармошкой, ткань его майки. Он вытянул руки, позволяя Гинко стянуть её до конца, и сразу ощутил, как навалилась прохлада.
Гинко нахмурилась, но он не дал ей заговорить, иначе это могло тянуться всю ночь, не приведя никуда. Даже когда это было так важно. Его губы мягко разгладили складку между её бровей, коснулись прикрывшихся век. Гинко вздохнула – так, будто это было мучительно – обхватила его за шею, крепко, крепко до боли. Они снова замерли; ладонь давила на затылок, но не притягивала. Пальцы соскользнули с щеки ей на горло, с горла – на край пижамы, едва прикрывавший грудь.
– И почему ты всегда в таком спишь? – пробормотал Такасуги.
– Удобно, – ответила Гинко серьёзно. Он провёл вдоль ослабшей резинки, невесомо касаясь кожи. Гинко улыбнулась совсем криво, вжалась щекой в подушку, отворачивая лицо. Даже смотреть на неё было невозможно.
Такасуги сполз ниже, утыкаясь лбом ей в живот. Кончиками пальцев он всё ещё прослеживал резинку, верх груди, уже знакомую ему ложбинку. Гинко мотнула головой, сжала запястье, заставляя его руку спуститься ниже. Сквозь ткань чувствовались затвердевший сосок, крупная сморщившаяся ареола – Такасуги помнил всё. Тёмно-розовый, яркий оттенок, контраст с белой кожей. То, как хотелось коснуться, пусть даже на мгновение. Теперь у него было больше, но он никак не мог заставить себя начать. Гинко вцепилась ему в волосы, насильно поднимая голову.
– Ну что с тобой не так на этот раз? – прошипела она, всхлипнула, когда Такасуги провёл не пальцем, а ногтем. Продолжила с придыханием: – Любой бы на твоём месте!..
В её голосе было такое смешное возмущение. И смущение, и… Столько всего.
Сердце заходилось; Такасуги сдвинулся, целуя её снова, целуя так, чтобы дыхания не хватало и дальше, у обоих не хватало. Её руки на его голой спине, его руки, всё-таки забравшиеся под её пижаму, то, как Гинко вздрогнула, когда он поцеловал под грудью, провёл языком снизу вверх, прихватывая ртом сосок – всё это слилось в одно смазанное бесконечное действо; оно повторялось и повторялось снова. Менялись только детали: лёгкие царапины на внутренней стороне её бедра, засосы поверх синяков, оставленных чужими руками, то, что он никак не мог остановиться. Его сводила с ума запредельная, ненормальная, почти жестокая нежность, которую он испытывал, когда смотрел на Гинко, когда касался, когда она касалась его – так же безостановочно, так же лихорадочно и исступлённо. Когда он мог нависать над ней и гладить её тело ослабшими, дрожащими пальцами, потому что даже такая близость, даже тот тягучий, тот болезненно-сладкий ритм, с которым он двигался, казалось, не могли ничего передать. А взгляд её, тяжёлый и неотрывный, не отпускавший ни на секунду, пробирался внутрь и сворачивался клубком где-то под сердцем.
Невыносимая, вот какая она была. Совершенно невыносимая.
Они проснулись к вечеру, переплетённые и уставшие даже после часов сна, впаянные друг друга. Не расцепились; Гинко долго лежала рядом, выцарапывая узоры на его плече. Что-то появлялось в ней с каждой минутой, что-то тревожащее. Такасуги бесцельно пытался распрямить её кудри, целовал висок, в который спокойным и ровным отдавался пульс, и ждал.
– Ты же понимаешь, – произнесла она наконец. Её губы касались его горла, слова ползли по коже, щекотные как пёрышко или мелкий песок, – что на работу я всё равно пойду?
– Ну иди, – сказал Такасуги легко. Гинко чуть отодвинулась, посмотрела на него с недоверием.
– “Ну иди”? – переспросила она тупо. Потом возмутилась: – Просто “иди” и всё? Что, даже не поспоришь?
– А разве что-то изменится?.
Гинко усмехнулась, придвигаясь обратно и прикрывая глаза.
– Нет.
Он и не сомневался.
⇓DRINK MORE⇓ |
|
|
-
-
15.09.2015 в 23:39-
-
15.09.2015 в 23:39-
-
15.09.2015 в 23:40-
-
15.09.2015 в 23:40-
-
16.09.2015 в 11:49-
-
20.09.2015 в 14:29прям завидую Такасуги
очень осязаемая, погружающая в себя аушка. спасибо большое за фик, прочитала залпом и с удовольствием