Название: Аквариум
Автор: хрупкий мотылёк вселенского пиздеца
Бета: хрупкий мотылёк вселенского пиздеца
Размер: драббл [521 слово]
Пейринг: Такасуги Шинске/Кацура Котаро
Тема: драма
Жанр: общий, PWP
Рейтинг: R
Саммари: он хочет обладать им всем, но
Примечание: вдохновлено заявкой «Намеренная жестокость в сексе в попытке скрыть глубокую привязанность»
Пытаюсь найти отражение в зеркале, но там чей-то оскал.
Злобная мерзкая маска, чтоб никто не узнал… чтоб никто не узнал. ©
Кожа под крепко сжатыми пальцами быстро наливается цветом.
– Пойдём поговорим, – произносит он ухмылкой, заталкивая его в хлипкий, почти рассохшийся дом. На полу чужие вещи и старый мусор – Кацура спотыкается на каждом шагу, заметно бледнеет и вот-вот начнёт искриться от злости. На его длинных волосах оседает паутина, светлое хаори, накинутое на плечи, сереет от пыли. Такасуги потряхивает от злой, горячечной жадности.
Он хочет обладать им всем, но Кацура, как пойманная руками рыба, лишь обманчиво блестит чешуей, стремится выскользнуть из ладоней, бьёт хвостом, задыхаясь среди проклятого воздуха.
Такасуги ловит свою рыбу, сжимая так, что хрустят рёбра и ноют руки, роняет её на грязные татами и целует, делясь свежей порцией яда.
– Задохнись со мной, – смеётся он безумно, бездумно замирает, глядя в его глаза – тёмные, как омут, холодные, как вода, любуется перекошенным от ярости лицом. Кацура напрягается, стремится вверх, вниз, куда угодно дальше, лишь бы выскользнуть, но не хочет того. Где-то в глубине – нет, иначе бы давно уже смог.
Такасуги склоняется ниже, касается губами открытого горла, сжимает зубы на коже, отпускает и сжимает опять. Следы зубов – бледно-розовые, синеющие, красные от крови, сталкиваются, соприкасаются, перехлёстываются друг с другом.
Кацура не произносит ни слова, но его пальцы выдёргивают волосы, мнут одежду. Весь его вид говорит: «ещё», губы шепчут безмолвно: «хватит», а под ресницами – боль и ничего кроме неё. Такасуги закрывает его глаза, медленно входит в тело, движется, забыв нарочито про подготовку и смазку, сам шипит от резкости, остроты ощущений.
Чужая горечь пьянит, плывёт в воздухе пеплом, табаком и сакэ, оседает на губах солью с распаренной исцарапанной кожи, путается в волосах сильными пальцами, забирается под кожу острыми ногтями.
Тянет на себя за плечи, прижимается щекой к щеке.
Такасуги вдыхает – глубоко, полно; чувствует, как бьётся своё сердце под рёбрами, как за рёбрами бьётся чужое сердце.
Целует искусанные губы, вжимает крепче в колючий, пыльный пол.
И умирает, чувствуя себя проигравшим.
А когда Кацура засыпает – падает полумёртвой рыбой обратно в чёрные-чёрные воды, – он прижимается к нему ближе, словно ищет тепла, словно хочет, чтобы кто-то унял едкий жар внутри, заглушил тяжёлый рокот пламени.
– Когда же ты уже сломаешься, Зура, – шепчет он ему в волосы, гладит рукой по щеке. Кацура не просыпается, лишь хмурится, кривит рот. Такасуги проводит по нему пальцем, рисуя покой, уносит боль короткими поцелуями вдоль позвоночника, затапливает невесомой изломанной нежностью.
А затем руки его натыкаются на свежую, едва затянувшуюся рану и впиваются в неё, разрывая края, выпуская кровь.
Кацура стонет и приходит в себя, выплёвывает с ненавистью: «Такасуги!», бьёт в челюсть – пытается, – вновь зло дёргается в его руках. Чужая ярость остаётся кровавой плёнкой на ладонях.
Вкус у неё – сладкий.
Утро выплёскивается в небо яркими красками, крадёт звёзды и чернильные тени.
Голова Кацуры на его плече – тот размеренно дышит, держится за ребро. На его теле цветут лепестки – яркие, как рассвет. Он смотрит на исчезающие звёзды, считает их – тихо, вслух. Больше не злится.
Такасуги молча накручивает его пряди на пальцы; пальцы подрагивают, требуют трубки, но Кацуре никогда не нравился дым, поэтому он молча вдыхает запах его волос, думает о том, что запер бы его в своём корабле, оставил рядом навсегда, но едва ли сказал бы хоть слово.
Пробитая когда-то крыша показывает жалкий кусок неба, словно она - лишь верхушка аквариума
...это игра, в которой нет правил.
Каждый в ней заведомо обречён на провал. ©
Название: Напополам
Автор: хрупкий мотылёк вселенского пиздеца
Бета: хрупкий мотылёк вселенского пиздеца
Размер: драббл [813 слов]
Пейринг: Саката Гинтоки/Такасуги Шинске, Каваками Бансай/Такасуги Шинске
Тема: драма
Жанр: дарк, общий
Рейтинг: PG-13
Саммари: всё состоит из двух
Холодный лёд на пальцах рук
Пронзает иглами туман.
Он чертит в небе черный круг,
Он тучи рвёт напополам.
Я упаду на дно реки,
На дно, где сотни мертвых тел.
Ты на прощанье помолчи,
Ведь слёзы тают на воде.
Roman Rain – «Реквием»
Он совершенно невозможный. Такасуги прекрасно помнит, как увидел его впервые – странные глаза, меч выше головы и ничего не выражающее лицо.
-
За тем, как он убивает, можно наблюдать вечно. Такасуги почти лениво отмахивается лезвием от похожего на ящерицу аманто и вновь находит взглядом серо-белую спину. С груди и рук Гинтоки кровь одно что не льёт потоком. На спине – ни единого пятнышка.
-
Когда приходит черёд уносить с поля боя падших, лицо у него кривится, как от боли. Но идёт он первым, хотя сам – землистый от усталости.
-
У него красивые руки с вздувшимися венами. Если присмотреться, можно разглядеть под кожей их сине-зелёные тени.
-
Дождь который день льёт, не переставая, и потому лагерь не двигается с места. Сакамото блёкло шутит, что скоро они все утонут если не в воде, то в грязи. Гинтоки часто выглядывает на улицу и ловит на лицо капли. Вид у него при этом на редкость умиротворённый.
Такасуги хватает его за перебинтованное запястье и говорит безразлично:
– Совсем сдурел? Намочишь повязки.
Гинтоки смотрит на него так, будто не понимает языка. Его взгляд не меняется до тех пор, пока Такасуги не затаскивает его в собственную палатку, на ходу разматывая отсыревший бинт, и не прижимается к затянувшейся ране губами. Кожа тонкая, гладкая и очень тёплая.
Гинтоки прикрывает глаза и шумно выдыхает через нос.
Такасуги проглатывает едкое-нервное: «а я думал, Широяша никогда не сдаётся» и обводит пальцами контур его лица.
-
У их ночей вкус неопределённости и гнетущей памяти о том, что каждая из них может стать последней.
-
Гинтоки целуется так, будто готов то ли забрать душу, то ли отдать свою, и всё реже ночует в своей палатке. Такасуги не обращает внимания на взгляды остальных. В глазах Кацуры неодобрение, а в глазах Сакамото – странная горечь.
Такасуги не собирается докапываться до причин; он ночи напролёт гадает пальцами на чужой коже и доволен результатами расклада.
-
Они оба не верят, что всё закончится хорошо.
-
Такасуги рад, что видит. Он ни на что бы не променял зрелище его лица, искажённого судорогой оргазма.
-
Когда он лишается глаза, мир блёкнет наполовину.
-
Гинтоки никак не может понять, почему он больше не подпускает его к себе. Такасуги не знает, как объяснить, что ему не нужна часть в отсутствие целого. Он не хочет помнить только половину его лица.
-
Почти все, с кем они начинали свой путь, умерли, а кто-то, как Сакамото, ушёл. Такасуги рад, что тот выжил, но зол, что больше не бьётся с ним плечом к плечу. Когда слышит, как Гинтоки рассеянно говорит Кацуре: «так действительно будет лучше» – злится только сильнее.
-
На последнюю битву идут, как на смерть.
-
Такасуги чувствует, как что-то поднимается в нём – яростно-горькое, обжигающее, ненормальное. Вокруг трупы и столько аманто, что не счесть, но на лице у него широкая ухмылка, о края которой можно порезаться.
Научиться драться без одного глаза оказалось проще, чем он думал.
-
От старого Кихейтая почти ничего не осталось.
-
Кто-то говорит, что видел Белого Демона мёртвым. Такасуги молчит и смотрит на небо. Облака ложатся на верхушки деревьев, как его волосы – на траву по весне.
-
Лицо Бансая тоже ничего не выражает, но он совсем другой. Звериное чутьё надрывается, предупреждая об опасности, но Такасуги уже ничего не страшно. Он знает – из дикого зверя вырастает самый преданный.
-
Во снах он по-прежнему видит обоими глазами. Но лицо, которое он не хотел забывать, становится бледнее ночь за ночью.
-
Однажды Такасуги просыпается от задумчивых переборов сямисэна.
– Ты кричал, – говорит Бансай так, будто это всё объясняет, и осторожно касается его покрытого испариной плеча. Такасуги ухмыляется – жутко даже в полумраке каюты, – и тянет его на себя. Бансай целует первым; в движениях – ни сомнения, ни опаски.
После Бансай как ни в чём не бывало накидывает на плечи его кимоно и вновь начинает играть. Такасуги курит лёжа, даже не подумав прикрыться, и чувствует ровную правильность происходящего. Новизна ощущений горчит на языке табаком и привкусом крови.
Они оба на удивление друг другом довольны.
-
Когда он встречает Гинтоки на фестивале, у него даже не мелькает мысли пройти мимо.
-
Такасуги уверен, что спокойно убьёт его, если придётся.
Когда вдруг находит себя днями позже в чужом доме, как прежде, разматывающим повязку на израненной ладони, его постигает чувство дежавю и разочарование, пахнущее промокшей тканью и такой же землёй. В происходящем ему видится странная – недопустимая – слабость, но он отчего-то позволяет ей быть.
-
В спальне он больше почти не размыкает век.
-
Он знает, что Гинтоки недоволен им, но не собирается обсуждать это до тех пор, пока тот открывает перед ним дверь.
У их ночей вновь вкус гнетущей неопределённости и они оба не верят, что всё закончится хорошо.
-
В ритме, наигрываемом Бансаем вечерами, скользит тревога, но не ревность. Такасуги ценит его молчание.
-
Он с нетерпением ждёт той черты, за которой сможет остановиться.
В глубине души знает, что её нет.
-
Небо горит перед ним золотым и алым, и он на мгновение забывает, что видит лишь его половину.
Когда я уйду, не надо слов. ©
Название: Эффект бабочки
Автор: хрупкий мотылёк вселенского пиздеца
Бета: хрупкий мотылёк вселенского пиздеца
Размер: мини [3200 слов]
Персонажи: Сакамото Тацума, Шимура Отаэ, Такасуги Шинске, Саката Гинтоки, Кацура Котаро
Тема: драма
Жанр: общий
Рейтинг: PG-13
Саммари: – Вы сказали, что вас было четверо, Тацума. Кто же четвёртый?
Примечания: смерть персонажей, частичная AU
Под конец ночи Таэ устаёт настолько, что последний, припозднившийся, посетитель кажется ей последней каплей в её воистину бездонном котле терпения. Она улыбается и приглашающе поводит рукой, указывая на диван рядом с собой, а сама украдкой смотрит на гостя.
Он не похож на обычных завсегдатаев хост-клубов: высокий, статный и красивый, мужчина кажется ей усталым, жемчужно-седые нити в густых каштановых кудрях и тонкие, похожие на паутинку, морщины в уголках глаз говорят о далеко не сладкой жизни их обладателя. Таэ скользит взглядом по запылённым лацканам чудно́го кителя, щурится на сбитые гэта и медленно поднимает взгляд обратно на добродушное, но по-деревенски простоватое лицо.
– Добро пожаловать в наш клуб, господин... могу я узнать, как вас зовут? – она складывает руки на коленях и только тогда замечает кобуру у бедра гостя. – К нам нельзя с оружием.
– О, оно не работает, не волнуйтесь. Меня зовут Тацума. Сакамото Тацума, милая леди, – он улыбается, воровато запахивая китель, и галантно целует изящные тонкие пальцы, рискуя получить пощёчину даже за такой невинный, своевольный, до ужаса назойливый жест. – Мне порекомендовал вас мой давний друг, он часто бывает у вас.
– Друг? – Таэ вежливо и предельно неторопливо выдёргивает свою руку из грубых лап Сакамото и незаметно вытирает ладонь о подол своего кимоно; ей кажется, что кожа там, где касались её сухие губы, омерзительно влажна, и это так противно, что ей хочется засветить мужчине промеж очков. – Я не припоминаю среди наших посетителей гостей, подобных вам. Могу ли я предложить вам шампанского?
– А ничего покрепче у вас не держат? – Сакамото осматривается, откидываясь на спинку дивана, и блаженно вздыхает. – Давненько я не был на славной родине...
Таэ поднимает руку, подзывая официанта, и ждёт, пока ловкие пальцы разберутся с пробкой: она выскакивает с лёгким хлопком, и из горла прямо в подставленные бокалы струится белая пена. Гость выпивает шампанское залпом, словно сакэ, наливает себе ещё; Таэ обманчиво расслабленно улыбается, едва пригубив ароматный Дон Периньон, она уже достаточно выпила сегодня, чтобы с трудом сдерживать себя в руках. Ближе к утру усталость берёт своё, и Таэ хочет поскорее оказаться в своей постели, свернуться клубочком под тонким покрывалом и просто проспать до обеда в тишине отцовского дома, однако у её посетителя другие планы на эту ночь.
– Чем вы занимаетесь, господин Сакамото?
– Можно просто Тацума, милая О-Таэ, – Сакамото отщипывает от грозди винограда одну ягоду за другой и улыбается – отчасти хвастливо, отчасти грустно, будто сам не до конца приняв что-то в своей жизни. – Я торговец. Наверное, вы слышали о Кайентай?
– Кайентай? Только самые ароматные специи с далёких уголков неведомых галактик, только самые диковинные игрушки и техника, только самые редкие звери для зоопарков О-Эдо... – она повторяет слово в слово рекламные слоганы корпорации, но тут же хмурит брови: – Контрабанда оружия и наркотиков, не так ли? – Таэ теперь с интересом поглядывает на собеседника, прикидывая мысленно, что ей будет выгодно: позвать охрану и сдать незадачливого торгаша или выслушать и обзавестись полезным знакомством. – Мне кажется, я начинаю понимать, о каком друге вы говорили.
Зал постепенно пустеет. Хостесс разбредаются по домам, придерживая под локоть пьяных товарок, мальчик-официант приносит за их столик ещё пару бутылок и корзину с лёгкой закуской. «Бар закрывается», – шепчет он на ушко Таэ, деликатно передавая сегодняшнюю выручку, – «если что, уберёшься здесь сама.»
Таэ кивает, но на самом деле ей немного страшно оставаться с мужчиной наедине.
– Для леди вашей профессии вы неплохо осведомлены.
Сакамото придвигается ближе и заглядывает ей в лицо: внезапно он оказывается так близко, что Таэ может рассмотреть и глубокую морщину между бровей, и опущенные уголки поджатых, обветренных губ, и забавные тёмные крапинки в светло-карих, бесконечно грустных глазах. Мужчина достаточно красив, чтобы быть во вкусе Таэ, однако она всё равно уверенно упирается ладонью в широкую грудь.
– Леди моей профессии выслушивают слишком много тайн от своих напившихся в зюзю гостей. Ещё шампанского?
– Знаете, О-Таэ, я ведь начинал с нуля, – говорит ей Сакамото спустя пару минут сосредоточенной тишины и опустевший бокал. – Раньше я был самураем, а потом, когда война закончилась, я понял, что на земле меня ничто не держит. Меня манило небо, манили звёзды.
– Понимаю.
Они смотрят в разные стороны, скованные неловкостью и запинкой в разговоре: пока Таэ думает, что её клиент соблазнительно опасен, но сумел заинтересовать её одной лишь вскользь брошенной фразой, Сакамото крутит в руках сочный персик. Ароматный липкий сок брызжет из надлома, когда он протягивает Таэ половинку и тихо спрашивает:
– Не хотите?
– Расскажите о себе, пожалуйста, – она обкусывает свою часть персика по кругу, стараясь не запачкаться, а Сакамото хмыкает:
– Только если вы сделаете мне одолжение и поведаете о том, как оказались здесь. Равноценный обмен, милая леди. Вы первая.
– Не думаю, что история моей жизни покажется вам интересной. Мы всегда жили здесь, в додзё отца, – начинает она издалека, – отец, я и брат. Он младше меня на несколько лет и даже сейчас, несмотря на запрет, учится искусству владения мечом, как отец когда-то. Мы с ним мечтаем однажды восстановить наше имение и продолжить преподавать.
– Ваш отец умер? – тихо спрашивает Сакамото.
– Давно уже. Когда это случилось, я осталась за старшую. Наверное, вы понимаете, как это тяжело: пытаться воспитать младшего брата.
Ей не особо и хочется откровенничать, но Сакамото выглядит достаточно располагающим к подобным разговорам; судя по его мимике, он и сам не прочь поделиться с Таэ какими-то воспоминаниями, а слушать и развлекать гостя – одна из обязанностей хостесс. А Таэ в этом месяце – лучшая хостесс клуба.
– Несколько раз его забирали полицейские, понимаете, господин Тацума, юность, пылкость... Ему только шестнадцать, и он совершенно не умеет держать себя в руках. Мне пришлось устроиться сюда, чтобы оплачивать все наши расходы, особо выбирать не приходилось. Весьма банальная история, вы не находите?
Она тихонько смеётся и тянет к себе шампанское, отпивая прямо из горла. Хмель бьёт в голову, и тело становится приятно непослушным.
– Теперь ваша очередь, Тацума.
Сакамото на мгновение задумывается, словно пытаясь придумать складное начало, по тому, как он задумывается, Таэ понимает, что в жизни её клиента приключений было в разы больше, и она ненавязчиво подталкивает его в нужном – интересующем сугубо её – направлении:
– Вы говорили, что вас ничто не держит на Земле. Неужели у вас совсем нет родных или друзей?
– Никого не осталось больше, милая О-Таэ.
– Совсем никого? А как же ваш друг, не помню его имени, но именно он посоветовал вам наш клуб?
– Наши пути разошлись ещё несколько лет назад, – Сакамото нервно теребит пряжку ремня, будто терзаясь угрызениями совести, и тихо добавляет, – когда схлынула вторая волна. Я ведь говорил вам, что когда-то был самураем... На самом деле это немного не так. Вы же слышали о группировке Джои?
– Да, – Таэ подпирает щёчку ладонью и не отводит взгляда от лица собеседника. Пожалуй, ей действительно интересно. – Говорят, они успешно боролись с аманто на протяжении нескольких лет.
– Это правда.
На некоторое время он вновь замолкает, лишь сосредоточенно кроша тонкий крекер и по кусочку отправляя в рот; его движения похожи на движения человека, до сих пор не верящего в произошедшее, и Таэ может только гадать, пытаясь понять, что же так тревожит этого мужчину.
– Нас было четверо. Четверо мальчишек задали тогда жару этим зелёным задницам... Мы боролись как могли, не гнушались никаких средств: шантаж, диверсии, убийства. Столько хороших парней полегло, столько моих друзей... Вам ведь не интересно то, что я рассказываю, да?
Отрицательно качая головой, Таэ кладёт голову на сложенные перед собой руки и тихо просит:
– Продолжайте, Тацума. Я впервые слышу правду о тех годах и хочу узнать всё до конца.
– Хорошо. Нас было четверо: помимо меня отрядом командовал Котаро Кацура, Зура, как все его звали. Хороший малый, пусть и себе на уме, именно он иногда забредает к вам. Честный, ответственный, не терпит несправедливость, но совершенно не может собрать воедино больше, чем десять человек. Ужасно злился, когда мы подшучивали над ним и дразнили из-за длинных волос. Ещё был Саката Гинтоки, Белый демон. О нём много говорили тогда, – Сакамото ударяет кулаком по столу в невыносимой тоске и горько добавляет: – А ведь всё это было правдой. Если бы вы знали, Таэ, как тяжело видеть гибель тех, с кем ещё несколько часов назад смеялся над какой-то ерундой, а сейчас запрещено даже вспоминать имена погибших.
– Вы сказали, что вас было четверо, Тацума. Кто же четвёртый? – Таэ придвигается ближе, как девочка, заворожённая пусть и страшной, но сказкой; что-то в словах Сакамото настораживает её, что-то ускользает, безумно важное, Таэ почти ловит мысль за хвостик, когда Сакамото сдержанно улыбается, наклоняясь к её лицу.
– Такасуги Шинске, милая, глава отряда Кихейтай. Я уверен, что о нём-то ты не раз слышала.
~
...Такасуги резко выдохнул, едва сдерживаясь, чтобы не вмазать кулаком по ухмыляющейся роже друга.
– Да ладно тебе, Шин, подумаешь, пошутили, – Сакамото положил ему ладонь на плечо и таки схлопотал затрещину: но не от Такасуги, а от Кацуры, невольно ставшего вторым участником розыгрыша.
– Твои шутки, Тацума, слишком дорого обходятся. Кто тебя только надоумил подбрасывать фальшивую карту? Мы смотрелись как два идиота, пытаясь среди ночи растолкать ребят, чтобы бежать неведомо куда в поисках тайного склада с оружием аманто! – Кацура нахмурился, всё ещё переживая из-за нелепой шутки, и добавил едко: – В следующий раз снова просидишь всю атаку в кустиках, я тебе обещаю.
– Так это ты подсунул мне тогда испорченную лапшу? Ах ты...
Такасуги прикрыл лицо ладонью и отошёл от спорящих и ругающихся до драки товарищей к палатке: Гинтоки, единственный из них получивший несерьёзное, но болезненное ранение во вчерашней стычке, до сих пор не вышел, и это тревожило Такасуги побольше, чем дурацкая карта и дурацкая подстава вечно несерьёзного Тацумы.
– Эй, Гинтоки, ты как? – негромко произнёс он, сдвигая плотную ткань в сторону и щурясь в полумрак: выделенный под лазарет шатёр был абсолютно пуст, если не считать приткнувшегося в дальнем углу рядом с лампой спальника. Зашуршала ткань, и из сумрака послышалось тихое, но достаточно уверенное для умирающего:
– Жить можно, но ноет, зараза. Наверное, грязь попала, пока Сакамото своими лапами меня перевязывал.
Чувство в груди было похоже на облегчение, щедро приправленное назойливым беспокойством, и Такасуги вздохнул, камнем придавливая тканевые створки к земле.
Гинтоки был всё ещё бледен, но лихорадочный румянец от жара, терзавшего друга всю ночь, наконец-то сошёл со впалых щёк, что было хорошим знаком. Поперёк грязных бинтов на жилистом бедре шла бурая подсохшая за несколько часов полоса, однако Гинтоки всё равно старался не сгибать лишний раз ногу, чтобы не бередить рану.
– Как ты умудрился, придурок? – Такасуги опустился рядом с Гинтоки на колени и быстро, словно боясь, что их застукают, поцеловал в висок. – Рядом же Зура был, за каким чёртом ты полез под нож?
– Ой-ёй, не помню, чтобы у Зуры были глаза на затылке.
Такасуги фыркнул и отвернулся, ощущая, как раздражает его эта самоуверенность Гинтоки. Пусть он и старался не показывать своей слабости, но каждый раз волновался за Сакату больше, чем за кого-то другого, зная, насколько его друг несдержан в бою и как сильно забывается, едва лишь оказываясь один на один с противником. Несмотря на то, что сам Гинтоки до безумия раздражал его, везде и всюду оказываясь первым – даже в постели у симпатичной дочки торговца сладким побывав раньше друга, хотя они оба были одинаково сильно влюблены в девушку, – Такасуги не мог заставить себя не думать о нём.
– В следующий раз пойдём вместе. Мне не улыбается лишиться тебя из-за твоей дурости.
– Да ладно тебе, Такасуги, что ты ведёшь себя как мамочка? Вытри мне ещё сопельки и уложи баиньки в девять вечера.
Ладонь Гинтоки, сухая, горячая и шершавая, коснулась гладких волос, робко и невинно лаская, пока Такасуги не отодвинулся, нервно дёрнув головой: больше из боязни не уйти вовремя, чем от самого прикосновения.
– Развёл тут телячьи нежности, – он поднялся на ноги и, не сдержавшись, всё же обернулся, глядя в насмешливые глаза Гинтоки. – Учти, лежать весь день я тебе не дам. Приходи в себя поскорее и вылезай.
– Только при одном условии.
– М? – Такасуги непонимающе нахмурился и закатил глаза, наклоняясь обратно к Сакате и целуя его в яркие обветренные губы. – Теперь я могу быть уверен, что ты не проигнорируешь мою просьбу?
– На самом деле я хотел всего лишь попросить тебя принести мне воды, но так даже лучше.
Уже когда Такасуги, улыбаясь, выходил из палатки, его догнал недовольный стон:
– Но воды всё равно принеси, будь другом, а?
Через несколько дней, едва Гинтоки наконец поправился достаточно, чтобы без ущерба для себя присоединиться к отряду, Кацура предложил двигаться дальше. Вынужденный простой не слишком хорошим образом сказался на солдатах, и без того разрозненные, группы под предводительством Такасуги и Сакамото и лишённые лидера бойцы Сакаты разругались вдрызг, с пеной у рта споря, что делать дальше.
Несмотря на пока не оформившееся решение самого Такасуги оставаться на месте, его ребята были уверены, что стоит разделиться: Кихейтай хоть и был гораздо меньше, чем отряд Гинтоки, мастерством не только не уступал, но и превосходил остальных. Зам Такасуги, щуплый малый, имени которого никто так и не мог вспомнить, настаивал на том, чтобы пойти вперёд остальных, пользуясь своей малочисленностью, Кацура же, заручившись поддержкой Тацумы, уверял, что лучше будет, если они не станут разделяться, становясь лёгкой мишенью для врага.
– Да пойми же ты, – шипел Кацура, наклонившись к Такасуги, когда они ужинали скудными остатками провизии, – без Гинтоки мы вряд ли сможем добиться чего-то стоящего. Кихейтай слишком мал, Сакамото – раздолбай, у которого одни только шуточки и девки на уме...
– Но-но, я всё слышу, – лениво протянул из своего угла Тацума, но Кацура не обратил на него внимания.
– Шинске, я не умаляю твоих достоинств и значения в этой борьбе, но без Гинтоки у нас ничего не получится. Лучше будет, если мы потерпим ещё сутки, а не станем рисковать головами наших солдат.
Такасуги отвёл взгляд в сторону, с одной стороны соглашаясь с трезвыми размышлениями друга, с другой же – отчаянно ревнуя Гинтоки и к Кацуре, и к его ребятам, шумному сброду, с таким отчаянием бросающимся в бой и буквально боготворящим командира. Такасуги раздражало, что рядом с Сакатой его фактически не замечали, а Кацура, продолжая шептать, лишь подливал масло в огонь:
– Ну вспомни, как именно он расправился с патрулями, пока мы вытаскивали ящики с корабля, вспомни. Ты ведь даже не поблагодарил его. Шинске, учитель бы сказал...
– Учитель много бы чего сказал, Зура, но сейчас его нет с нами, – рассердившись, Такасуги поднялся на ноги; следом за ним на ноги вскочил и зам. Этот разговор расставил всё на свои места, и Такасуги явственно видел: здесь, где Гинтоки продолжает оставаться всеобщим любимцем, ему места нет; это злило. Им было всего по семнадцать – им было уже по семнадцать, и он не маленький, чтобы ждать, пока его за ручку отведут к цели. Пусть Гинтоки и значит для него слишком многое, он не готов плестись за ним, довольствуясь вторым местом.
– Собирай ребят, пойдём вперёд. Надо осмотреться и, если потребуется, максимально расчистить путь, – негромко сказал Такасуги в пустоту, зная, что и без приказа его поняли. Кацура рванулся было следом, хватаясь рукой за локоть, но замер, глядя на нацеленное прямиком в сердце острие катаны, Сакамото налетел на него и не решился, видя, какое пламя бушует в глазах Такасуги, задержать его. За их спиной послышалось шуршание ткани; послышалось и сразу же затихло, и никто не придал этому тихому звуку особого значения.
– Догоните утром.
Уходя с отрядом в темноту, Такасуги раздражённо думал, что хотя бы сейчас сумеет сделать что-то лучше Сакаты.
Засада, в которую отряд попал по своей глупости, была в ближайшем к их лагерю овраге.
Сначала кто-то наступил на прикопанную ловушку: пламя взвилось вверх жадным языком, и объятый им, словно факел, солдат с диким криком покатился по земле. Одновременно со всех сторон на них посыпался град стрел – обычных стрел, с жестким оперением и трёхлезвийным наконечником, однако каждая из этих стрел была сейчас фатальной.
Такасуги, оставив попытки сдать назад, рванулся вперёд, вслед за ним, с боевым кличем, двинулся отряд, сметая на своём пути отдельных аманто. Такасуги с ужасом смотрел, как его ребята падают, как подкошенные, но подхлёстывающий гнев и паника, в которой он не мог себе сознаться, но прекрасно чувствовал, гнали вперёд, заставляя катаной прокладывать себе в толпе путь. Внезапно где-то справа мелькнуло знакомое белое хаори: до боли знакомое, белоснежное, как кудри его обладателя.
– Гинтоки! – закричал Такасуги, ударом под дых опрокидывая на землю возникшего перед собой аманто; робкая надежда, вновь наделившая его силой и отвагой, затеплилась в душе. В руках Сакаты плясала верная катана, она оставляла в телах противников смертельные кровавые раны и, казалось, была продолжением руки Гинтоки. Управляясь с ней так же ловко, как самурай, с детства воспитанный держать оружие, Гинтоки упрямо шёл всё дальше, разрубая аманто за аманто, навсегда лишая их возможности вновь протянуть свои грязные лапы к чужой земле.
– Ну и дурак же ты, Такасуги, – крикнул он, замечая краем глаза, что друг уже рядом, и начал было оборачиваться, улыбаясь невольно, не в силах по-настоящему сердиться на драгоценного, пусть и такого колючего союзника. – Неисправимый дурак, какого чёрта ты...
Внезапно Гинтоки покачнулся, и Такасуги с ужасом увидел, как из груди его, прошивая насквозь хлипкий доспех, вылетает стрела – та самая стрела с жёстким оперением и разлетающимся звездой наконечником. Гинтоки ещё не понял, что произошло, и окровавленными губами пытался что-то произнести, медленно заваливаясь вперёд, когда Такасуги с криком рванулся вперёд, туда, где прятался, сжимая в тонких лапках лук, маленький аманто. С хрустом катана проломила его панцирь и пробила лёгкие, убивая на месте, но Такасуги всё не мог успокоиться, с остервенением кромсая труп, пока из тени на него не набросился, стараясь сбить с ног, другой противник. Такасуги рычал, с ненавистью набрасываясь на каждого, кто приближался к нему, и смотрел, смотрел, смотрел, как белое хаори пропитывается кровью, а в волосах танцуют оранжевые блики от зашедшегося на сухой траве огня.
На исходе часа его настигло чьё-то копьё. Оно с лёгкостью вошло в плоть: на излёте, но и этого было достаточно, чтобы ослабевший Такасуги, запнувшись, упал на колено. Слепящая боль и сосущая пустота в груди была последним, что он помнил.
Когда их нашли, Такасуги ещё дышал. Он изо всех сил тянулся вперёд, словно стараясь коснуться Гинтоки, но силы покинули его раньше, и окровавленные перебитые пальцы судорожно сжимали лишь изорванное хаори.
~
– В обед он умер, – тихо шепчет Сакамото, невидящим взглядом скользя по приглушённо-карминовым стенам, по легкомысленным фотографиям и репродукциям. Таэ вытирает покрасневшие глаза рукавом кимоно и тщетно пытается сдержать слёзы: ей кажется, что она может представить их обоих: и вспыльчивого Такасуги Шинске, и флегматичного, но самоотверженного Сакату Гинтоки.
– Уже так поздно, – говорит ей Сакамото, сдвигая очки и устало потирая сухие воспалённые веки, – вас, наверное, заждался брат. Сколько я вам должен, Таэ?
– Вы ведь не простили себе, что отпустили его тогда, да? – спрашивает она в лоб, ей почему-то очень важно это знать. Сакамото кивает и протягивает ей плотно набитый купюрами конверт; он хочет что-то сказать, но Таэ отодвигается, несмотря на то, что всё в ней кричит об обратном, ведь этих денег им с Шинпачи хватит на несколько месяцев.
– Не стоит.
Однако Сакамото просто кладёт конверт на стол и улыбается, поднимаясь на ноги.
– Спасибо, что выслушали меня, милая леди, – он говорит искренне, и Таэ это отчего-то очень приятно. Она позволяет поцеловать себе пальцы и добавляет негромко, едва только гость открывает дверь:
– Приходите к нам на днях, Тацума. Мой брат будет рад поговорить с вами. Спросите додзё Шимура, о нём многие слышали.
Оборачиваясь на мгновения и салютуя ей, Сакамото коротко кивает и выходит. Когда за ним закрывается дверь, Таэ обнимает себя за плечи, уверенная, что ещё не раз услышит об этом мужчине. |
|
|