Кихейтай (д...)

В темноте было что-то живое.
Дышало, то и дело срываясь в сипы, будто каждый вдох давался с трудом. Иногда поскуливало – так жалобно, так безнадежно. Когти и клыки скрежетали друг о друга.
Разглядеть его не получалось: оно было таким же темным, как темнота. Сливалось с ней. Только изредка во мраке мелькали сполохи, похожие на золотых бабочек, – это светились глаза, когда оно поднимало веки. Было слышно, как стучит его сердце – гулкий, заполошный, неровный звук, – казалось, еще чуть-чуть – и разорвется.
Оно не осознавало себя, это существо, оно могло только чувствовать – и оно чувствовало: ненависть, гнев, отчаяние, одиночество, обиду, скорбь. И оно было безумно. Золотые бабочки мелькали реже и реже: оно выискивало свет, но вокруг густилась темнота, и открывать глаза снова становилось с каждым разом все больнее. Ему было плохо, так плохо – и так страшно, и от этого оно само делалось страшнее и опаснее.

Такасуги чувствовал его страх – и жажду крови, рожденную этим страхом. А потом оно вдруг завыло, и в этом протяжном звуке было столько горечи, что она стала осязаемой. Накатила, как цунами, и захлестнула Такасуги с головой.
В груди что-то повернулось, задрожало и закололось, будто отзываясь на вой. И тогда существо почуяло, что здесь есть кто-то еще – бабочки снова вспыхнули, но теперь не гасли. Они надвигались, тяжкие вздохи звучали ближе, и вскоре Такасуги ощутил его дыхание – не кожей, а как-то внутри себя, и он понял, что сейчас станет частью этого существа, что оно сожрет его и растворит в своей боли.
Но тут кто-то потряс его за плечо.
– Да просыпайся уже! – прокричал прямо в ухо назойливый голос. – Сразу понятно, что из богатеньких, привык валяться без дела, да?
Отвали, идиот, хотел ответить Такасуги, валяться без дела – это по твоей части.
И проснулся.

Перед взглядом были металлические переборки потолка. Такасуги моргнул, глубоко вдохнул и выдохнул. Муть забытья в голове медленно рассеивалась, но в ушах все еще отдавалось эхо голоса, который его разбудил. Такого громкого, будто Такасуги слышал его наяву. С теми самыми интонациями, что выводили из себя в считанные секунды.
Голоса, который наяву больше никто никогда не услышит.
На несколько мгновений свет померк, словно от удушья. Такасуги показалось, что потолок упал, придавив его тоннами стали, смял грудную клетку, как картонную коробку, и что ребра проткнули легкие, наполнив их мелкими острыми осколками. Хотелось широко открыть рот и глотнуть воздуха, но что-то мешало – Такасуги поднял руку и нащупал кислородную маску.
– Шинске-сама, – донеслось сбоку, секундой позже в поле зрения появилась Матако. Ее губы дрожали, под глазами, красными от недосыпа, залегли круги.
Такасуги стащил маску. Кожу в сгибе локтя дернуло – он опустил взгляд и увидел иглу капельницы, закрепленную пластырем. Спросил:
– Сколько времени прошло?
В горле пересохло, и голос вылетел сипло, «сколько» получилось совсем неразборчивым. Такасуги прочистил горло.
– Д-двое суток, – ответила Матако. Засуетилась, отошла – что-то звякнуло, полилась вода. Потом она вернулась со стаканом, встала рядом с неуверенным видом. – Шинске-сама, как…
И замолкла. Всего двое суток, подумал Такасуги, а выглядит так, как будто две недели. Маска еще эта, капельница – за кого они его принимают.
За человека, которого подставила гнилая пешка, услужливо подсказал внутренний голос. Такасуги фыркнул. Судя по тому, как Матако изменилась в лице, она приняла это за стон.
– Нормально, – сказал Такасуги и осторожно попробовал приподняться на локте. Движение отозвалось во всем теле тянущей тупой болью, наверное, заглушенной анальгетиками.
– Подождите, Шинске-сама, – спохватилась Матако, – тут регулируется спинка. Вам сейчас лучше не шевелиться, а то раны…
– Что случилось? – хрипло спросил Такасуги.
Матако, подкручивавшая что-то сбоку, замерла. Сжалась и посмотрела на него так, будто это она лично была виновата в том, что случилось.
– Я позову Такечи-сэмпая, он расскажет лучше, чем я… – проговорила она и метнулась к выходу – как и была, со стаканом в руке.
– Подожди, – сказал Такасуги. – Дай попить.
Сейчас удержать на весу даже кисть для письма казалось трудной задачей, и Матако держала стакан у его губ. Такасуги видел ее подрагивающие пальцы, чувствовал ее тревогу и беспокойство.

Когда за Матако закрылась дверь, он снова принялся смотреть на потолок.
Воспоминания были яркими и обрывочными, как беспорядочно надерганные кинокадры. Чертова ворона монотонно бубнила: глупость, недальновидность, всем вам следовало умереть еще тогда, – но слова текли мимо сознания, Такасуги слышал, но не вслушивался, взгляд приковало к Гинтоки, и в голове колоколом гремела только одна мысль, вытесняя все остальные.
С такими ранами не выживают.
Гинтоки лежал лицом вниз и был похож на бабочку, приколотую к картонному листу булавкой. Лужа крови, расплывавшаяся под ним, становилась все больше. Белый рукав пропитывался красным.
С такими ранами не выживают, но трудно было поверить в то, что Гинтоки так просто возьмет и умрет. Совершенно по-дурацки, после всех этих громких слов – у него всегда хорошо получалось толкать речи, – от копья, брошенного в спину.
Но здравый смысл подсказывал, что смерть должна была быть мгновенной. Что Гинтоки лежит перед ним уже мертвый и никогда не встанет, хотя так уверенно говорил, что никогда не упадет. В тот момент Такасуги чувствовал себя обманутым. Хотя, казалось бы, почему? Ведь это было не первое обещание, которое Гинтоки не сдержал.
Он презирал палку, которую Гинтоки таскал вместо нормального меча, но собственный меч раскрошился, и деревянная рукоять легла в ладонь как влитая. Позади него лежал Гинтоки – мертвый Гинтоки, которого Такасуги уже десять лет хотел убить рано или поздно. И все же почему-то, отбиваясь от ублюдков из Нараку, он каждую секунду неосознанно ждал, что из-за спины вот-вот раздастся голос, который скажет что-нибудь тупое. Про спасение душ, или про перешагивание через труп, или – как когда-то – бла-бла-бла, заткнитесь, брачный период, что ли.
Но мертвые не разговаривают.
На одной из последних картинок, что отпечатались в мозгу перед тем, как навалилась темнота, была рыжая девчонка, сестра Камуи. Она подняла Гинтоки с земли, как тряпичную куклу или мешок с овощами, и лицо у нее стало страшное, страшнее, чем у братца в его самые серьезные моменты, а слова сливались в безнадежную скороговорку: Гин-чан, держись, держись-держись-держись.
Такасуги понимал, что она чувствует. Он уже проходил через это, он знал, что она не забудет ни одного из тех, кто виноват в смерти Гинтоки. Не забудет и не простит никого. Камуи молчал. Такасуги хотел сказать: теперь неизвестно, кто доберется до меня первым, ты или она, – но не успел.

Двести сорок семь побед, двести сорок шесть поражений. Больше этот счет не изменится – по крайней мере, до тех пор, пока Такасуги не умрет сам. Потолок продолжал давить, и в левой глазнице было так пусто, как никогда раньше. Ноющее, как голод, чувство.
Пахло антисептиком, светлые стены создавали иллюзию простора, металлический штатив капельницы весело блестел и бросал тонкую тень на простыню, укрывавшую Такасуги по пояс. Ткань была хрусткой на ощупь. Все так аккуратно и стерильно. Такасуги пошевелил руками и ногами – тело слушалось, хотя казалось ватным от слабости. Зрение временами плыло, но в этом не было ничего удивительно: он потерял много крови, да и мозг хорошо перетряхнуло. Удивительно было то, что после удара Гинтоки челюсть осталась целой – хотя зубы заметно шатались.
Такасуги прикрыл веко.
Десять лет назад у них не было кроватей с регулирующимися спинками, капельниц и обезболивающего. После тяжелых боев они отлеживались на соломе, до скрипа сжимали зубы, чтобы не стонать, и порой справляли нужду под себя, потому что не могли подняться. Даже в такие моменты Гинтоки сипел всякую чушь: как же так вышло, что от утонченного Такасуги-куна воняет, словно от бродяги, который в последний раз мылся год назад; ты поплачь, не переживай, я никому не скажу; эй, Такасуги, чего молчишь, ты же не умер там?
– Сам ты умер, – пробормотал Такасуги.

А потом кто-то потряс его за плечо, и почти у самого уха раздался заговорщицкий шепот:
– Это кто, твоя подружка?
Такасуги дернулся. Не потому, что секунду назад в каюте никого не было, а из-за голоса. Голос звучал немного по-другому – таким Такасуги давно его не слышал, но узнал сразу и понял, что слетел с катушек, еще до того, как распахнул глаз.

Это был Гинтоки.
Гинтоки стоял у кровати, опираясь на нее локтями, и смотрел на Такасуги из-под неровной челки, выставив мизинец на правой руке. Волосы походили на большой комок светлого пуха – никакой крови и грязи, вместо белой юкаты – темная, в запахе торчат тощие ключицы.
– Красивая, – сказал он и ухмыльнулся. – Прикинь, когда она наклоняется, видно трусы. Розовые!
Этому Гинтоки было удобно так стоять: кровать почти доставала ему до груди. Он выглядел точь-в-точь как когда Такасуги увидел его впервые, – лохматый сопляк с нахальной рожей. Странно, но сначала Такасуги задался именно этим вопросом: почему такой мелкий?
И только потом сказал:
– Ты же умер.
Гинтоки растерянно моргнул. Ухмылка застыла и в следующую секунду исчезла, губы поджались зло и обиженно, брови сошлись на переносице. Так знакомо – Такасуги наблюдал за этой трансформацией много раз. Он открыл было рот, но тут дверь отъехала в сторону, и вошли Такечи с Бансаем. Гинтоки покосился на них с подозрением и опаской, быстро обогнул Такасуги и встал так, чтобы отгородиться от входа кроватью. Весь подобрался, но немного расслабился, когда Матако прошмыгнула следом.
Никто из них его, конечно, не увидел.
– Шинске, – сказал Бансай тем своим особенным тоном, который означал «что случилось».
Такасуги отвел взгляд от Гинтоки, слегка качнул головой:
– Рассказывайте.
В конце концов, он давно не считал себя нормальным. Призраки приходили в его сны толпами, и теперь их стало одним больше, вот и все. То, что именно этот один просочился в реальность, казалось даже закономерным: он всегда был особенным.
Еще сэнсэй так говорил.

Такечи излагал факты ровным голосом, его лицо по обыкновению выражало очень мало, но пальцы нервно теребили ткань хакама. На бинтах, обмотанных вокруг головы, проступила кровь.
Такасуги уже представлял себе общую картину, и детали делали ее еще мрачнее. Нобунобу сел марионеткой в сёгунское кресло, совет старейшин Харусамэ встал на сторону Тендошу, Кихейтай понес огромные потери и теперь вместе с отрядом ято, таким же потрепанным, блуждал по космосу. Поражение можно было назвать сокрушительным – в настолько сложное положение Кихейтай не попадал давно.
– Шинске-доно, вся ответственность за произошедшее лежит на мне, – закончил Такечи. – Как стратег и советник, я…
– Твоей вины в этом нет, – перебил Такасуги.
Он прекрасно знал, насколько Нобунобу тщеславен и по-мелочному хитер, и просчитать тот вариант развития событий, который в итоге стал действительностью, было вполне возможно – как и подготовиться к нему. Но Такасуги отвлекся, позволил одной мысли затмить остальные.
Он скосил глаз.
Гинтоки так и стоял все это время молча, переводя настороженный взгляд с Такечи на Бансая и обратно, и растворяться в воздухе явно не собирался.
– Главное, что Шинске-сама очнулся, – сказал Матако. – Пока Шинске-сама с нами, Кихейтай не исчезнет.
– Что за чушь они несут, – пробормотал Гинтоки, – скукотища. Бла-бла-бла, брачный период, что ли?
На секунду Такасуги показалось, будто где-то возле легких открылась дыра, продуваемая ветром, и воздуха стало слишком много. Он невольно приложил к груди ладонь.
– Шинске-сама! – забеспокоилась Матако. – Вы в порядке?
– Кудахчет, как курица, – с неодобрением буркнул Гинтоки. Потыкал пальцем в монитор какого-то прибора, потом посмотрел на Такасуги и нахмурился. – Но самую глупую чушь несешь ты.
– В порядке, – сказал Такасуги. – Скоро встану. Отдохните, вы все паршиво выглядите.
Они правильно его поняли.
Бансай выходил последним. У порога он замедлил шаг, обернулся, глядя через плечо, и наконец произнес:
– Твой ритм, Шинске. Откровенно сказать, я думал, он будет звучать по-другому.
– Чудик какой-то, – хмыкнул Гинтоки.

На классического призрака из суеверий он похож не был, как и на тех призраков, которые приходили к Такасуги во сне. Не завывал, не истекал кровью, не выкрикивал проклятия, не пытался убить. От него не веяло холодом и ненавистью. Для плода воображения он казался слишком настоящим.
Такасуги смотрел на него и думал, что это, пожалуй, странно – помнить кого-то настолько хорошо. Движения, интонации, мимика – его мозг воссоздал все с такой точностью, что Гинтоки был как живой. Словно он только что перенесся сюда из прошлого, прямо из классной комнаты, где дремал, прислонившись к стенке.
– Что за ребята? – спросил Гинтоки, снова опершись локтями на кровать. Ехидно добавил: – Наверное, ты их нанял, чтобы они изображали твоих друзей, да?
Поковырял в ухе, вытер палец о матрас – идеальное сходство с оригиналом. Неужели Такасуги обращал на все это так много внимания?
– А корабль тоже твой? – Гинтоки постарался сделать голос равнодушным, но в глазах было искреннее любопытство, разбавленное смешной мальчишеской завистью. – Что, подарили на день рождения? Не такой уж большой, и боевых роботов я не нашел. Что за корабль без боевых роботов, пфе.
Впрочем, трудно не запомнить человека, который на протяжении десяти лет занимал половину мира, стоящего перед глазами.
– Ты теперь настоящий старикан, – заметил Гинтоки. – Только не думай, что я буду называть тебя Такасуги-сан или как-то так. А с глазом что? И кто тебя так отделал?
Да замолчи уже, засранец мелкий, – мелькнуло в голове. Захотелось надрать ему уши – пустяковое, легкомысленное желание, Такасуги уже плохо помнил, как это ощущается.
– Эй! – Гинтоки помахал рукой у него перед лицом, потряс кровать. – Почему ты меня не слушаешь?
Это всего лишь иллюзия, ничего более.
– Потому что тебя нет, – ответил Такасуги.
Просто монолог, разорванный на реплики.
Гинтоки замер и нахохлился, будто пытался заткнуть уши плечами. Потом выкрикнул:
– Опять ты порешь всякую хрень! – и выскочил в коридор. Не сквозь стенку – нажал на кнопку и вышел через дверь. Такасуги повернул голову и посмотрел в большое окно – Гинтоки прошел мимо, сердито вскинув подбородок.

Двое суток назад, когда Гинтоки рухнул как подкошенный с копьем в спине, Такасуги целое мгновение неосознанно ждал, что с неба раздастся громкий хруст и мир разобьется напополам, и одна из половин осыпется осколками, забрызганными кровью и слезами.
Но ничего не произошло. В небе были только вражеские корабли.
Такасуги не отрицал очевидного. Гинтоки слишком долго был одним из главных элементов его мира, того самого мира, который вызывал у Такасуги безоглядную ненависть. Пока Гинтоки жил, этот мир жил тоже. Пока Гинтоки жил, этот мир не мог быть разрушен. Но потом Гинтоки умер, а мир остался, и ненависть тоже никуда не делась.
Это казалось неправильным.
Наверное, подсознанию просто понадобился суррогат, чтобы сознание работало как прежде. Заплатка на ткань реальности, камень, которым можно подпереть качнувшееся равновесие, – вот чем был новый Гинтоки. Это объяснение казалось вполне правдоподобным. Правда, все равно было непонятно, почему новый Гинтоки оказался сопляком.
Сопляк вернулся довольно быстро. Встал возле кровати, уперев руки в бока, и нахмурился из всех сил. Скорее всего, он считал, что принял грозный вид, но обиженно поджатая нижняя губа смазывала впечатление.
– Я не мертвый! – заявил он, несколько секунд посверлив Такасуги взглядом. – Просто эти твои тупицы меня не видят. Но это еще не означает, что ты умный, понял?
Такасуги промолчал.
– Смотри, я же хожу, а не плыву над полом, – продолжил Гинтоки, так и не дождавшись реакции. – Значит, я не могу быть мертвым. А еще я был на кухне и съел три тарелки риса. Если бы я был привидением, рис бы вывалился наружу. Потрогай, – он выставил живот, – какой набитый. Ничего не вывалилось.
Нервотрепки этот призрак обещал немерено. Даже умерев, Гинтоки умудрился хорошо насолить напоследок.

Не обращать на него внимания было трудно.
– Ну же, потрогай, – Гинтоки ухватил его за руку – пальцы оказались теплыми – и поднес к своему животу. – Чувствуешь? Никакой я не мертвый. Скажи еще, что сам меня убил. Ха!
Такасуги на секунду закаменел.
– У тебя бы силенок не хватило, Такачиби-кун, – продолжал Гинтоки и снисходительно сморщил нос. – Хоть ты сейчас и старикан, и выше меня ростом… а знаешь, почему ты вырос? Потому что я сказал тебе пить якульт, помнишь? Будь благодарен!.. так вот, хоть ты сейчас и выше меня ростом, я все равно буду выше, когда вырасту.
– Ненамного, – бросил Такасуги и высвободил руку.
Гинтоки торжествующе осклабился.
– Видишь, ты согласился с тем, что я вырасту. А мертвые не растут. Выходит, ты согласился с тем, что я живой. Живее всех живых, понял?

Такасуги вспомнил одну давнюю Танабату. Зура тогда приволок цветную бумагу, нарезал прямоугольниками и заявил, что нужно написать на них желания и привязать к веткам дерева. Такасуги считал все эти традиции ерундой, но сэнсэй одобрил, так что пришлось подчиниться – зато ломать голову над тем, что загадать, не пришлось ни секунды.
– Что ты написал? – спросил Гинтоки, обмахиваясь бумажкой, как веером. Такасуги невольно пригляделся, заметил кривые иероглифы «сахарный сёгун» – полная чушь, как и ожидалось, – спрятал свою бумажку за пазуху и ответил:
– Не твое дело.
– Тоже мне великий секрет, – проворчал Гинтоки и толкнул Такасуги плечом, проходя мимо, а потом отошел на несколько шагов, сжимая в руке уже две бумажки – свою и Такасуги.
– Эй!
– Да ладно тебе… «Победить сэнсэя»? Забудь. Я сделаю это раньше.
– Мечтай, – буркнул Такасуги, забирая у него бумажку.
– Вот увидишь, – пообещал Гинтоки и торжествующе осклабился, будто только что положил победу в свой карман.
Такасуги хотел было огрызнуться, но решил, что время все расставит по местам.
Тогда, в детстве, ему часто снился Гинтоки – обычно после неудачных спаррингов. Снилась его ухмылочка, задранный нос, по которому так хотелось вломить кулаком, въедливый голос: «Возвращайся лет через сто», – все это раздражало, но иногда Такасуги думал, что хорошо, когда есть соперник, который делает тебя сильнее.

– Еще раз обзовешь меня мертвым – получишь, – пригрозил Гинтоки. – И не посмотрю, что ты инвалид.
– Я не инвалид, – отрезал Такасуги.
Гинтоки прищурился и вдруг захихикал.
– Хватит строить из себя крутого, – выдавил он сквозь смех. – Я видел, что они надели на тебя памперс, когда укладывали в койку.
Призрак ли он или галлюцинация – это не имело значения, надавать ему по башке хотелось точно так же, как живому.
Еще одна причина не залеживаться в постели.

Гинтоки не исчез ни на следующий день, ни через неделю. Он постоянно крутился рядом, отвешивал идиотские шутки, заглядывал под юбку Матако, корчил рожи Такечи и бросал козявки в сторону Бансая. Впрочем, когда-то Такасуги приходилось иметь дело с этой назойливостью постоянно, так что привыкнуть получилось незаметно для себя.
Через неделю на связь вышел Камуи – такой же бодрый и свежий, как обычно. Улыбнулся, помахал рукой – на рукаве виднелись бурые пятна.
– Хорошо, что ты очнулся, Шинске, – сказал он жизнерадостным тоном. – Прости, что не пришел повидать тебя лично. Я тут немного занят.
За эту неделю на них напали уже дважды. Боеспособных в Кихейтае осталось немного, и оборона почти полностью легла на плечи ято – впрочем, Камуи, судя по всему, весело проводил время.
– Что за рыжий хмырь? – с любопытством спросил Гинтоки, заглядывая через плечо Такасуги в экран ноутбука.
– Неплохо выглядишь, – заметил Камуи. – Жаль, что тот самурай умер до того, как я успел его убить. Рад, что ты в порядке.
– Спасибо за заботу, – усмехнулся Такасуги.
– Тебе тоже жаль, да? – Камуи понимающе склонил голову к плечу. – Поправляйся, устроим какое-нибудь соревнование. В последнее время у нас так много гостей, может, и вороны попадутся.

– Кто тот самурай, про которого он говорил? – спросил потом Гинтоки.
– Никто, – ответил Такасуги, неторопливо набивая кисэру. Примял табак пальцем.
– А вороны?
– Не суй нос не в свое дело.
– А ты не кури в присутствии ребенка, – противным голосом протянул Гинтоки.
– Это жизнь, – сказал Такасуги. – Никто не будет на тебя равняться, привыкай.
Глаза Гинтоки загорелись любопытством.
– Тогда дай и мне затянуться.
Такасуги вдохнул дым, выдохнул. Гинтоки поднял голову, зачарованно наблюдая за вьющейся струйкой, и Такасуги с удовольствием отвесил ему звонкий подзатыльник.
А ночью Такасуги снился тяжелый, душный сон, в котором было что-то живое, сливающееся с темнотой, пронизанное болью и голодное, как дыра, в которую все проваливается. Оно подбиралось ближе и ближе, Такасуги уже чувствовал его дыхание, чувствовал, что собственное сердце начинает биться в унисон с чужим, а потом – потом Такасуги проснулся. Рука Гинтоки, горячая и влажная от пота, вцепилась в плечо так, что наверняка останутся синяки.
Гинтоки всегда боялся всякой ерунды и всегда потел, когда боялся.
– Эта хрень ползает повсюду, пока ты спишь, – сказал он громким шепотом – или, может, у него просто так сильно сел голос. – Кажется, она ищет тебя. Но ты не бойся, я буду тебя будить.

Когда пару недель спустя на них снова напали, Такасуги уже мог сражаться. Особо смелые ублюдки на абордажных модулях смогли пробиться сквозь огневой заслон, и бои шли в разных частях корабля. Такасуги дрался один в узком коридоре, ведущем в медицинский отсек. В какой-то момент он услышал голос Гинтоки:
– Сзади! – и поднырнул под луч лазера, едва не срезавший волосы на макушке. Развернулся и разрубил сначала ствол, потом тело, покрытое чешуей. Потом метнулся назад, чтобы убить последнего оставшегося – тот булькнул вспоротым горлом и уронил чеку, которую только что вытащил из гранаты.
Граната, подпрыгивая, покатилась по полу.
Гинтоки стоял справа от Такасуги, прижавшись к стене. Такасуги ухватил его за шиворот и отскочил, развернулся, падая ничком, и прикрыл голову. Гинтоки лежал под ним и цеплялся за края юкаты, а потом раздался грохот, взрывная волна ударила в спину тугим жаром. Такасуги на несколько мгновений оглох и не сразу услышал, что говорит Гинтоки.
– …давишь, – наконец выплыло из тишины, – Такасуги, ты меня раздавишь!
Такасуги привстал на локтях, посмотрел на Гинтоки.
– Ты в порядке? – спросил тот. – Зачем ты меня прикрыл? Сам же говоришь, что я мертвый.
– Придурок, – сказал Такасуги, – какого черта ты сюда сунулся?
Гинтоки удивленно моргнул, будто это было странно, что о нем заботятся.
– Со мной ничего не случится, – ответил он. – Я же обещал тебя будить. А ты здорово дерешься, кто тебя побил в прошлый раз? Наверное, он очень крутой.
– Совсем не крутой, – бросил Такасуги, поднимаясь на ноги.

То, что отряды Харусамэ вели себя так отчаянно, наводило на определенные мысли: пираты редко готовы были драться до последней капли крови, больше всего они ценили деньги и собственные шкуры. Значит, действиями Харусамэ сейчас управлял кто-то, чей авторитет оказался настолько несгибаем, что мог превратить жадных до добычи головорезов в фанатичных смертников.
На Земле тоже происходило что-то непонятное. Прежний сёгун, Шигешиге, погиб, в Эдо назревала гражданская война, с Сасаки не удавалось связаться, бывший замком Шинсенгуми, Хиджиката Тоширо, избил в баре нынешнего сёгуна, но успел скрыться с места преступления, зато в том же баре в тот же вечер…
– …был арестован Кацура Котаро, и его заключили под стражу вместе с Кондо Исао и Мацудайрой Катакурико, – закончил доклад Такечи. Выдержав паузу, добавил: – Сейчас они в тюрьме на острове Кокудзё, но, скорее всего, всех их в ближайшее время казнят.
Такасуги молча курил.
– Что? – Гинтоки, дремавший в углу, встрепенулся. – Зуру казнят?
– Сейчас главная задача – захват базы Нантэн, – сказал Такасуги, отвечая непонятно кому.
– Такасуги, ты охренел?! – возмутился Гинтоки и вскочил. – Ты должен помочь Зуре!

Накануне Такасуги снова снилось то живое, темное, тяжело дышащее – и он снова проснулся от тычка в плечо. Глаза Гинтоки смутно поблескивали в темноте. Как быстро люди сходят с ума, думал Такасуги, поднимая руку, все еще вялую после резкого пробуждения. Волосы под ладонью были мягкие и щекотные, мокрые у корней, пальцы тонули в прядях, как в пуху. Он неловко гладил Гинтоки по голове. Под волосами нащупывался выпуклый шрам – видимо, когда-то здесь очень сильно рассекло кожу. Такасуги не помнил, был ли у умершего Гинтоки такой шрам, да и откуда ему помнить: он никогда раньше не гладил Гинтоки по голове.

Такасуги затянулся, выдохнул дым и переспросил:
– Остров Кокудзё?

Кихейтай (д...)

Смотрите также