Название: Верность, справедливость и мужество
Автор: команда Джои: Joui-team
Бета: команда Джои: Joui-team
Размер: миди
Пейринг/Персонажи: Кацура Котаро, Саката Гинтоки, Сакамото Тацума, Такасуги Шинске
Тема: внеконкурс
Жанр: джен, ангст, драма, дарк
Рейтинг: NC-21
Саммари: Боги прощают тех, кто молится за свои грехи и просит прощения, раскаявшись искренне в совершённом. Учитель улыбнулся, если бы мог видеть четверых друзей, горой стоящих друг за друга сейчас.
Уж в этот раз они не проиграют в игре, где на кону жизнь друга.
Примечание: фик содержит сцену насилия над беременной женщиной и убийства ребёнка. Автор позволил себе вольно обойтись с овой "Рождение Белого демона", вдоволь напридумывать то, что нам не показали, и поиграться с предканоном вообще. Отрывок стихотворения, использованного в эпиграфе, принадлежит Марии Семёновой и был использован в книге "Волкодав. Право на поединок". Возможен ООС Гинтоки.
Всю ночь шёл мокрый снег с дождём, предвестник близкой зимы, и дороги размыло до неузнаваемости. Кацура чертыхнулся, оскальзываясь, но Тацума успел подхватить его под локоть.
— Уверен, что аманто сейчас тоже не сладко, — ухмыльнулся он, протягивая Кацуре флягу с выпивкой, но Котаро отрицательно махнул рукой. Ему нужен ясный ум, жаль, Тацума никак не может понять настолько простую вещь — впрочем, Шинске не раз говорил, что голова нужна Сакамото только для того, чтобы носить шлем.
— Нам эта слякоть не поможет ничем, мы наследим даже при всей осторожности.
Сакамото пожал плечами и оглянулся. Усталые бойцы старались держаться вместе, но хвост отряда растянулся на несколько десятков метров и стал лёгкой мишенью для воздушных патрулей. На обочинах чернели поклёванные вороньём лежалые трупы — всё, что осталось от сотни их предшественников, и от тела к телу сновали жирные крысы, без страха пирующие на останках.
— Жалкое зрелище, — тихо произнёс до того молча шагавший за спиной Тацумы Шинске, подняв с земли камень и с широким размахом кинув его в покрывших ковром свежего мертвеца и копошащихся крыс, — подобное ждёт нас всех. Куда мы направляемся?
Крысы брызнули в разные стороны, и Тацума невольно охнул, глядя в то, что раньше было лицом аманто, сейчас же объеденное до кости: падальщики не особо разбирали, кто враг, а кто друг, и уничтожали всё подряд. Вопрос застал Кацуру врасплох, заставив отвести взор от горизонта. Он не был уверен, насколько правдивы его карты, найденные у павшего в бою командира группы захватчиков, но если верить размокнувшей от крови бумаге, то через несколько километров будет небольшая деревня.
— Я не знаю, что мы там увидим, может, сожжённые дома или полчища аманто, — добавил через несколько минут Котаро, поймав вопросительный взгляд Тацумы, — в любом случае, людям необходимо отдохнуть. Гинтоки?..
Саката был единственным, кто никогда не принимал участия в обсуждении их планов: ни сейчас, ни месяцы до этого. Безучастно озираясь вокруг безжизненным взглядом, он мог идти сутки напролёт, сжимая подрагивающими от напряжения и усталости пальцами рукоять катаны, а затем с яростью бросаться на врагов, не слушая ни предостережений, ни разумных идей. Кацуре не нравилась озлобленность друга, но трогать его в последнее время было опасно: любая искра грозила обернуться всепожирающим пожаром, а Кацура не мог позволить своим людям быть покалеченными их же капитаном. Это началось спустя полгода после смерти Шойо. Когда его, бледного, но не сломленного, с улыбкой, скользящей по разбитым распухшим губам, увели, Кацура надеялся, что всё обойдётся, что это просто ошибка. А потом их Академия ярко пылала, жар опалял ресницы и брови, и медленно сгорающее среди обугленных камней и павших сосен додзё стонало в унисон с Гинтоки.
— Оставь его, — задумчиво сказал Такасуги после нескольких минут полной тишины, — и ты тоже оставь, тебе ругани мало?
Последняя фраза относилась к Сакамото, и тот заметно приуныл. Вокруг тянулись неприветливые мрачно-серые равнины, так что Тацуме необходимо было хоть как-то отвлечься от таких же тёмных мыслей — Кацура знал это хотя бы потому, что сам скучал по смеху Гинтоки и шутливым перепалкам со всеми, кто теребил его по ерунде, и не мог привыкнуть к гробовой тишине, окутывающей их отряд. Порыв ветра взъерошил волосы Кацуры и запутался в хвостах ленты Шинске, бросил в лицо щедрую пригоршню колючего снега.
— Выпить бы сейчас... Выпить и бабу, — горестно вздохнул Тацума, отставая сначала на шаг, а затем и вовсе теряясь среди измождённых оголодалых бойцов. Кацура ещё долго слышал его голос, но в нём не было и капли былого веселья.
— Солдаты слишком вымотаны, Шинске. Если на нас нападут, мы не сможем дать отпор, — обеспокоенно обернулся он к Такасуги, но друг пожал в ответ плечами. Сброд, по иронии судьбы называющийся их армией, на треть состоял из земледельцев, кузнецов, торгашей и людей, ни разу не державших в руках оружия, на треть – из стариков и зелёной молодёжи, и лишь с десяток человек в прошлом были самураями или ронинами. На весь отряд у них был один врач, и тот сейчас хромал в конце колонны, подволакивая пробитую дробью и загноившуюся ногу. Его травяные лекарства не могли вылечить такую рану, и Шинске сказал вчера утром, что от целителя придётся избавиться. Весь день Такасуги шагал с мрачным выражением лица и даже не повернулся к Котаро.
— Чего тогда стоит воин, который готов сдаться только потому, что он, видите ли, устал и замёрз?
Умом понимая, что Шинске прав, но не в силах признать это сердцем, Кацура махнул рукой и негромко крикнул, обращаясь к отряду:
— Поворачиваем к роще, нам необходим привал.
Послышался слитный вздох облегчения, убедивший Кацуру в том, что он поступил правильно. Солдаты заметно оживились, кое-кто засмеялся, но во взгляде нахмуренного Шинске Котаро не увидел ни одобрения, ни уверенности в том, что он имеет на это право, но — и за такую молчаливую поддержку Кацура был благодарен другу — не стал противиться и первым ступил в липкую грязь на обочине.
— Тихо, — шикнул Тацума, выглядывая осторожно из-за дерева. — Их около двадцати, с ними есть пленные. Вооружены огнестрельным, у четырёх на поясе что-то, похожее на гранаты.
— Они поймут, куда мы делись, едва только увидят следы, — обеспокоенно прошептал Кацура, отползая по палой ледяной листве назад. Дьявол их дёрнул забраться сюда, но что-то внутри утверждало, что они бы так или иначе столкнулись с вражескими солдатами. — Проклятый снег, он спутал нам все карты.
Мимо с гоготом, особо не скрываясь, прошли несколько звероподобных аманто; следом за ним шагали высокие, на две головы выше Тацумы, зеленокожие ящеры: они вели нескольких женщин в поводу и одного дряхлого, спотыкающегося старика. Когда ноги подвели мужчину и он упал на колени, ящер схватил его за волосы и под смех остальных вздёрнул вверх, пнул под зад, приказывая что-то на своём отрывистом гортанном языке.
— Твари, — зарычал Шинске. Его взгляд выцепил в толпе захватчиков коренастого мужчину в длинном тёмно-синем плаще, и Кацура едва успел навалиться на него всем телом, не давая встать.
— Мы не справимся с ним на голой местности, придурок! — Он ткнул Такасуги носом в листву и быстро прижался, заметив, что кто-то из звероподобных заинтересованно смотрит в сторону рощи. — Мы и так уже потеряли около сорока человек за последнюю неделю!
Опасения Кацуры были понятны — всем, кроме его же друзей. Война для них только началась, но Кацуре казалось, будто прошли целые тысячелетия с того последнего вечера рядом с могилой Шойо: рискуя жизнью ради туманных целей, каждый из них не раз оказывался на волоске от гибели. Глупо было помирать... так рано. Тот пришелец в синих одеждах был монстром, и кому, как ни Шинске, знать об этом? Он уже дважды сталкивался с этими элитными бойцами и оба раза оставался жив лишь благодаря подоспевшим вовремя Тацуме с Гинтоки — и вовсе не потому, что Такасуги недостаточно умело владел катаной или был слабаком. Карательный отряд аманто, как их называли в городах, вызывал ужас одним своим упоминанием, видом синей формы с алыми погонами; отлавливал всех повстанцев – и благо, если в качестве казни было повешение. Кацура видел обгорелого, едва живого самурая, в агонии корчившегося на колу: его ступни скребли горящие угли, а от запаха палёной плоти к горлу подступала дурнота. Рядом с ним висел вниз головой лишённый кожи и вывернутый наизнанку лекарь, позволивший себе прятать в доме беженцев. Кацура видел, как аманто трахают лекарских жену и дочерей: втроём, вчетвером, загоняя по основания свои скользкие щупальца и гигантские члены, разрывая изнутри. Кацура знал, что с ними поступят ещё жёстче, и не хотел, чтобы это случилось.
Внезапно рядом раздался шорох, и Шинске тихо выругался, приподнимаясь на локте и оборачиваясь с выражением откровенной ненависти и злобы на лице. Сердце Котаро пропустило удар, когда он увидел поднявшегося на ноги Сакату.
— Стой, дурак, — взвыл Тацума, но Гинтоки обернулся и, смерив напарника долгим невидящим взглядом, шагнул на заснеженное поле. Сзади послышался неуверенный ропот, в котором Котаро явственно различил тихое «безумец»: с одной катаной в сведённых судорогой пальцах Саката не казался вооруженным с ног до головы пришельцам грозным врагом — лишь до тех пор, пока с коротким вскриком Гинтоки не обрушил тонкое острое лезвие на грудь подбежавшему ящеру, распарывая чешую до паха. Воздух наполнился смрадом, когда аманто, зажимая лапами жуткую рану, медленно повалился на землю. Раздался жуткий утробный рёв, загрохотали автоматы. Время растянулось змеёй и со скоростью света пролетело мимо.
— О чём ты вообще думал?
Перебинтовывая пробитое пулей насквозь плечо Гинтоки, Кацура разрывался между желанием ударить его и обнять крепко, позволив страху, который пожирал едва живую душу весь вечер, вырваться наконец наружу. Шинске со смехом поднял на уровень глаз нелёгкий разряженный бластер аманто и прицелился в Сакату:
— С чего ты взял, что он вообще умеет думать? У него каша вместо мозгов.
— Ой, тебя послушать, так все тупее, чем ты, — Гинтоки рукой отвёл ствол в сторону, — особенно мы трое. Никак, завидуешь моей славе?
Шинске фыркнул и поднялся на ноги – больная для обоих тема грозила превратить холодный мир в кровожадную схватку. Какие же они оба упрямые, – с внезапной нежностью подумал Кацура и легко поцеловал пыльные грязные волосы Сакаты: от Гинтоки пахло силой и кровью, так привычно в последнее время.
— Ещё не хватало завидовать чокнутому. Я, в отличие от тебя, не забыл цель нашей борьбы, которой мы никогда не достигнем, если будем убивать каждого встречного аманто.
— Вот как?..
Гинтоки хотел добавить что-то ещё, но Кацура несильно хлопнул его по больному плечу.
— Он говорит верно, Гин. Что нам пешки, которых генералы ценят только как разменную монету? Мы должны казнить тех, кто отнял у нас учителя, — он со вздохом наложил поверх пропитавшейся кровью повязки ещё один слой ткани и тихо добавил: — Припасы кончаются, а до ближайшей деревни, где мы точно сможем найти необходимое, ещё пара ночей пути. У нас несколько раненых, ещё трое кашляют кровью — и они не доживут до даже нового года, не говоря уже про лето.
— И что ты предлагаешь? — В голосе Гинтоки проскользнули отчётливо-возмущённые, яростные нотки. — Мне кажется, что это вы оба забыли, почему мы это начали. Ой, Тацума!
Оттолкнув от себя Такасуги, Саката поднялся на ноги и огляделся, нарочно игнорируя друзей. Кацура чувствовал его боль, он понимал Гинтоки как никто другой, но что он может сказать другу, потерявшему не только учителя, но человека, заменившего ему отца, и Академию, ставшую отчим домом? Гинтоки никогда не говорил, кем он был раньше, до того, как Шойо привёл его, грязного, голодного, в короткой рваной юкате, в класс и представил ученикам. Кацура даже не знал, настоящее ли у него имя, не говоря уже о прошлой жизни друга. Замкнутый ещё в ребячестве, после смерти Ёшиды Гинтоки замолчал и вовсе, а катану учителя, так бережно хранимую Сакатой, сломал тяжёлый сапог аманто — будто обрубил последние нити, связывающие их с детством.
Кацура всегда верил, что верность стране и собственным взглядам — то самое, что отличает самурая от простого мужчины. Честь, бесстрашие, готовность отдать жизнь за родных и господина не были для него пустыми словами, но от месяца к месяцу граница между местью во имя Шойо и жаждой истребить аманто стиралась безжалостно руками его же друзей. В самый разгар зимы они потеряли в крупной стычке две трети своих отрядов, но это не помешало Гинтоки вновь и вновь бросаться грудью на бластеры и горящие ледяным синим светом мечи захватчиков. «За учителя!» - кричал Гинтоки хрипло, и Шинске подхватывал клич: «Кихейтай! Вперёд!» — объединённые общим горем, они стали близки за последние несколько недель, и Кацуре иногда казалось, что это он, а не Саката, не мог найти общий язык с язвительным и временами злым Такасуги. Безумно скучая по ласковым рукам и теплу рядом с собой, Кацура сворачивался под ледяным одеялом в своей палатке и по утрам разбивал тонкую корочку льда на дырявой ткани, грел озябшие ладони о едва тлеющий огонёк лампы, натянуто улыбался Тацуме, чувствуя себя совершенно потеряным. Говорить с друзьями было решительно не о чем: мародёрство солдат откровенно претило Котаро, а остальных не интересовало, где и как Кацура находит медикаменты и карты аманто. На исходе зимы Такасуги почему-то вернулся к нему в палатку. «Не в моей власти вылечить безумца», – хрипло прошептал он, ложась рядом с Кацурой и крепко его обнимая. – «Не реви, Зура, когда-нибудь Гинтоки вернётся к нам.» И Кацуре хотелось верить этому тихому голосу и ласковым объятиям.
В марте им посчастливилось набрести на крохотный лагерь беженцев, где Кацура убедил большую часть оставшихся в живых ронинов присоединиться к их отряду. «Когда каждый меч на вес золота, стране нужны защитники», — говорил он каждому, — «все те, кто умеет держать оружие в руках. Мы должны очистить нашу родину от пришельцев!» Тяжелее всего было разговаривать с мужчинами, у которых в лагере оставались семьи: когда молодые сами горели праведным желанием отправить аманто в небытие, мужья не желали бросать своих жён и детей, то единственное, что осталось у них после утраты собственных домов и надежд.
— Это наш долг, — тихо говорил Кацура, придвигаясь ближе к едва тлеющему костру, — наш, и больше ничей.
— Теперь наш долг — выжить, — покачал головой избранный людьми старейшина. Кацура окинул беглым взглядом его широкие плечи и сильные руки кузнеца и вздохнул. — Лживые власти первыми сдались, почему тогда мы должны бороться? Я верю, что жить станет лучше, когда мы сложим оружие.
— Хорошо, что Гинтоки тебя сейчас не слышит.
Старейшина с интересом обернулся к Котаро, но ему не хотелось ничего объяснять.
Через несколько дней, когда погода перестала баловать их градом и ледяными дождями и отряд уже хотел выдвигаться, разведчик крикнул, что видит на дороге двоих путников, медленно бредущих в сторону лагеря.
— Это женщина, — заметил Шинске, прикладывая ко лбу ладонь и вглядываясь пристально, — с ней, похоже, ребёнок. Аманто.
— Этого ещё не хватало, - пробормотал Кацура, оборачиваясь с тревогой в сторону Гинтоки. — Нельзя допустить, чтобы они попали сюда.
— Поздно. Их уже увидели. — В глазах Шинске Кацура заметил сожаление и тревогу. — Насколько бы жестокой ни была война, нельзя убивать детей, но мы не сможем объяснить это Сакате, Зура. Не смей ничего предпринимать, я не хочу потерять ещё и тебя.
Неожиданное признание на мгновение согрело Кацуру, но не уняло беспокойства: учитель учил их быть милосердными и справедливыми, только о какой справедливости может идти речь сейчас?
Тем временем женщина приблизилась настолько, что стало видно её потрёпанные мужские одежды и большой круглый живот, отчётливо виднеющийся под хаори. Маленькая, лет четырёх, девочка с золотой, расчерченной белыми полосами кожей и чёрными глазами жалась к ней, обхватив ладонь и затравленно смотря на обступивших их солдат.
— Так, так, так, — Гинтоки вышел вперёд и насмешливо оглядел женщину с ног до головы. От Кацуры не укрылся жадный взгляд, скользнувший по налитой груди и даже сейчас красивому лицу. — Ещё два голодных рта.
Глядя на то, как женщина прикрывает ладонями живот, Кацура испытал почти ужас: просто, но строго убранные волосы, чёрное траурное хаори и малышка, как две капли воды похожая лицом на мать. Несколько недель назад отряд Тацумы встретил поселение мирно настроенных аманто, среди которых были высокие мужчины с покрытой белыми узорами золотой кожей. Позже сам Тацума клялся тихо, что дал женщинам и детям уйти, но его словам Котаро поверил только сейчас. Он обернулся, ища глазами Сакамото.
— Меня зовут Миюки, господин, а мою девочку — Сайка. Я прошу вас, господин, — тихо произнесла женщина, опуская взгляд, — пожалуйста, могу я переночевать здесь? Ни я, ни моя дочь не стесним вас, нам хватит и простой циновки на полу. Я могу отработать...
Гинтоки сначала хмыкнул, а потом пихнул стоящего рядом с ним солдата и рассмеялся.
— Слышишь, а? Она отработает, и это с таким-то животом! Что, неплохо порезвилась со своим мужиком, а, мразь?
Кто-то в толпе похабно заржал. Во избежание любых эксцессов Кацура запретил воинам и пальцем трогать женщин в лагере, но отчего бы не воспользоваться пришлой, да ещё и женой аманто? Кажется, Миюки тоже поняла это и отшатнулась.
— Господин, но...
В пару шагов сократив расстояние между ними, Саката приподнял лицо женщины за подбородок и заглянул в светло-карие глаза.
— Хороша шлюха, — он без усилия ударил женщину по щеке, и этого ей хватило, чтобы неловко упасть на колени, — наверное, твой аманто был доволен трахать тебя каждый день, м?
— Господин... — Всхлипнула тонко Миюки, но сапог, впечатавшийся в её мягкий живот, сорвал с губ тихий вскрик. Девочка кинулась к матери, но кто-то из бойцов поймал её длинную белую косу и дёрнул назад. Вновь послышался смех.
— Не возражаешь, если мы тоже тобой попользуемся? — Гинтоки кончиком сапога поддел пояс на кимоно и дёрнул, развязывая. — Мои солдаты соскучились по женскому телу.
Кацура, до тех пор безмолвно взирающий на разворачивающееся перед глазами действо, рванулся было вперёд, но Шинске успел схватить его за локоть, отрицательно мотнув головой. Позади раздались тихие шепотки, и Котаро услышал, как расходятся беженцы по своим хижинам, как женщины закрывают окна и двери: в этот момент ему стало действительно страшно.
— Гинтоки, перестань! — он рывком вырвал свою руку у Шинске и подбежал к Сакате, вставая перед ним. — Учитель бы никогда не одобрил такой поступок!
— Вы смотрите, кто это тут вылез. Эй, Зура, — издевательски протянул Саката и потрепал Кацуру по щеке, — неужели ты хочешь оказаться на её месте?
— Это не смешно, — тихо произнёс Такасуги, но с места не сдвинулся, и Кацура возненавидел его за это в тот миг, — и Зура прав. Учитель бы...
— Учителя больше нет с нами, и во всём виноваты они! — Гинтоки зарычал низко, указывая рукой на девочку, бьющуюся в руках у солдата. — Но теперь вы защищаете этих тварей!
— Мы не защищаем, Гин, — Шинске устало потёр виски. Он с детства знал кодекс чести самураев и старался следовать ему несмотря на всю свою боль и ненависть к тем, кто отнял у них Шойо, и Котаро видел, как борется в нём брезгливость и жалость. — Это наша женщина, такая же, как те, кто прячется сейчас по домам, и она не виновата в том, что...
— Замолчи, Шинске, — произнёс хрипло Саката, разматывая пояс на штанах, — замолчи и ступай вместе с Зурой к дьяволу. Я не обязан слушать твои нравоучения. Приведите сюда девчонку, пусть смотрит внимательно, что мы делаем с такими тварями, как эта дешёвка...
Вечером Кацура долго не мог заснуть: в ушах до сих пор стояли пронзительные крики и плач Миюки. От постоянных сильных ударов у неё отошли воды, но солдаты до конца использовали драгоценное женское тело, а Гинтоки вспорол ей живот, вогнав катану в пах и разрезав чрево до груди. Конвульсии сотрясали истерзанное тело ещё несколько минут, и Кацуре пришлось перерезать ей горло, чтобы прервать мучения. Шинске сидел рядом и поглаживал Кацуру по волосам едва ощутимо, когда тот без сил рухнул на землю у кострища, но его руки дрожали предательски, а бледные губы были искусаны до кровавых ранок. Говорить о чём-то совершенно не хотелось.
Мимо тенью ходил Тацума — он чувствовал себя виноватым, он сам сказал об этом Кацуре, поймав его за рукав, когда Котаро возвращался из поля, где они с Такасуги похоронили Миюки и её дочь. Больней всего было увидеть даже не избитую, с окровавленными бёдрами и животом женщину, а девочку, со свёрнутой шеей лежащую — словно падаль — недалеко от матери. Её убили сразу, чтобы не кричала и не вырывалась. «Звери», — сдавленно шептал Кацура, опускаясь перед ребёнком на колени и поднимая лёгкое холодное тельце на руки, пока Тацума, не в силах сдержать слёз, укрывал тело Миюки грязной простынёй. — «Неужели мы и правда когда-то были друзьями, Шинске?» «Не знаю», — ответил мрачно Такасуги и замолчал до вечера, с остервенением роя в мёрзлой глине могилу, а ночью, пытаясь отмыть из-под ногтей грязь, а с рук — запах невинной крови, дрожа, плакал. Кацура знал, о чём его мысли, и старался разговорами отвлечь от воспоминаний о залитом кровью древке копья и насаженной на остриё голове учителя.
Всё, чему Шойо несколько лет учил их, за каких-то пару-тройку месяцев оказалось ложью, это Кацура осознал лучше всего. Нет ни справедливости, ни чести, эти понятия просто не существуют, решил он, сворачиваясь тугим клубком около Шинске. Мужество часто путают с безрассудностью, Тацума каждый раз это показывает нам, спасая свою шкуру в последние секунды перед смертью, верность становится одержимостью, и Гинтоки — прекрасный тому пример, — думал Кацура, безрезультатно пытаясь сомкнуть веки. «Если каждый бессилен справиться с демонами внутри себя, то какая слабость пожирает мою душу, Шинске?» — едва слышно прошептал Котаро, и ледяные пальцы накрыла чужая ладонь.
Широко распахнув залитые кровью и потом глаза, Кацура смотрел, как медленно падает, оступившись, Шинске. Его тело, безжизненное и неподвижное, с хрустом и глухим стуком ударилось о землю, и Котаро вскрикнул от ужаса и отчаяния, бросаясь к другу.
Вокруг полыхали дома, дым застилал глаза плотной пеленой: Кацура беспомощно оглядывался и звал сначала Тацуму, потом — Гинтоки, но стена огня молчала, и только синий плащ аманто зашелестел, когда тот подошёл к краю крыши. Его хищный взгляд бегло прошёлся по усеянной растерзанными, изрезанными трупами истоптанной земле и остановился на сжавшемся Кацуре.
— Зови, зови, человек, тебе никто не поможет, — хрипло засмеялся пришелец. Блеснула тонкая оправа очков, заставляя Котаро захлебнуться криком и закашляться.
— Ты! — он захрипел, подаваясь назад и пытаясь закрыть собой Шинске, который тихо застонал от боли: Кацура видел, как неестественно изогнуты его ноги. Пальцы почувствовали что-то липкое и горячее, стекающее вниз по щеке.
Рядом с утробным рёвом сложилось внутрь прогоревшее деревянное здание — Кацуру осыпало градом обжигающих углей, ожгло резкой болью руку и шею. Запахло палеными волосами и тканью.
— Ты сгоришь здесь, человек. Ты и твой друг, — аманто с лёгкостью спрыгнул с крыши ратуши, его тяжёлые сапоги, раздробившие одним ударом ладонь Шинске и переломившие тонкое лезвие катаны, оставили за собой два глубоких следа в пепле. — Молись, чтобы смерть твоя была быстрой...
Он занёс меч: тяжёлый, двуручный, Кацура внутренним взором видел, как слетает с плеч его голова, катится по земле, а лезвие протыкает насквозь Такасуги, ещё раз, и ещё, оставляя от некогда красивого тела кровавые ошмётки на поживу падальщикам. Когда из клубов дыма выбежал Гинтоки, Котаро без сил опустился на землю и прижал к себе Шинске, закрывая собой от жадных языков пламени. Быстрый и опасный, Саката молниеносно атаковал, кружился с поднятой на уровень груди катаной, но аманто из раза в раз оказывался быстрее: Кацуре показалось, что прошла вечность, прежде чем Гинтоки смог пробить брешь в обороне противника и сорвать с него плащ. Ослепительно-синяя, как ночное небо, форма в сполохах пламени казалось зловеще-красной, а глаза за очками горели алыми угольками.
— Глупый мальчишка, — раздался каркающий смех, и аманто перехватил рукоять меча удобнее. — Я уже побил тебя однажды, но надо было сразу убить!
Он прыгнул вперёд: тяжёлый сапог с хрустом ударил в ненадёжный панцирь на груди Гинтоки, вышиб дыхание, заставил отшатнуться. Саката попятился, загораживая собой друзей.
— Ублюдок, — зарычал он, наклоняясь вперёд, — сдохни!
Рванувшись одновременно, они вновь сшиблись как две собаки. Внезапно Кацура почувствовал, что Шинске куда-то потащили, бесцеремонно подхватив под живот — от жалобного стона, сорвавшегося с губ Такасуги, внутри всё сжалось. Выхватывая из ножен катану, Котаро развернулся, но увидел лишь Тацуму.
— Надо уходить, Зура! Сейчас здесь всё рванёт! — закричал Сакамото, срывая голос, и поднял Шинске на руки: его голова безжизненно свесилась вниз, а повязка, щедро пропитанная кровью и пеплом, слетела на землю. Покачиваясь от усталости, Кацура оттолкнул от себя Сакамото: перед глазами всё плыло, но Котаро упрямо перехватил скользкую раскалённую рукоять меча и крикнул:
— Я должен остаться, Тацума, надо помочь Гинтоки!
В это мгновение раздался глухой подземный рокот — вверх полетели комья земли, а огонь ринулся сразу во все стороны, пожирая всё на своём пути. Сакамото дёрнул Кацуру за руку, вытаскивая из-под падающих обломков: сквозь противный писк в ушах и головокружение он успел увидеть, как пламя в одну секунду подожгло хаори Гинтоки и форму аманто. Огненные астры расцветали в небе, прекрасные и настолько же опасные для каждого, кто оказался рядом в эти минуты. Кожу лица кололо тысячами крохотных иголок, воздуха не хватало, и Котаро задыхался, прикрывая ладонями лицо, стараясь задержать дыхание. Лёгкие разрывались от боли, а катана, ставшая в одну секунду невыносимо тяжёлой, выскользнула из ослабевших рук теряющего сознание Кацуры.
Он пришёл в себя спустя пару часов, когда в лицо щедро плеснули ледяной водой из колодца. Он встрепенулся, подаваясь под божественную влагу, и хотел было спросить, где Саката, но распухший горячий язык не слушался, а опалённые растрескавшиеся губы закровили, едва Кацура попытался их приоткрыть. В глазах плясали алые мушки и тёмно-зелёные очертания огненных бабочек.
— Дайте ему ещё воды, — раздался рядом усталый голос, и на землю опустился бледный Гинтоки. От него пахло дымом и палёной плотью, но всё, даже спутанные серые кудри, было в целости. — Мертвее всех мёртвых, — прошептал Саката, находя и сжимая горячую ладонь друга. — Мертвее... Мертвее...
Он едва успел отвернуться, как его вырвало. Кацура подался вперёд и прижался к подрагивающей спине, сжимая плечи Сакаты до боли в обожжённых пальцах, стараясь утешить и успокоить. Закрывая лицо руками, Широяша плакал, горько, как маленький ребёнок, и слёзы оставляли на испачканных щеках светлые дорожки. Я понимаю тебя, я понимаю тебя, брат, — выло в груди тонко, но Кацура не позволил себе быть слабым сейчас ради друга.
— Я так виноват, Зура, если Шинске не выживет, я.. Зура... Я не могу потерять ещё и его следом за Учителем, его, тебя, даже Сакамото!
Будто услышав своё имя, тихо подошёл Тацума: он снял свой шлем и на потной грязной ткани подшлемника сильнее расплылось бурое пятно. Хмурый и задумчивый, Сакамото откинулся на спину и бездумно уставился в залитое чёрным дымом и далёким алым маревом небо.
— Лекарь сказал, что Такасуги оклемается. У него сломана рука, обе ноги и несколько рёбер, но ребята смогли стащить у аманто их лекарства, так что дело пойдёт быстрее... Но...
Сакамото замолчал — так, будто хотел сказать что-то ещё, только почему-то не мог, и Кацура пихнул его локтём, сипло шепча:
— Продолжай, мы должны знать.
— Он... Если рана воспалится, то он ослепнет, да это не самое страшное. Он упал с достаточной высоты, и лекарь не знает, как это отразится на его... на нём вообще.
Гинтоки завыл. Припадая на раненую ногу, Кацура поднялся и заковылял в сторону палаток врача, где толпилось больше всего солдат. «Разойдитесь, дайте ему пройти!» — едва слышно донеслось до Котаро: распахивая широко глаза, он смотрел, во что превратила друга схватка с аманто. Сквозь слой бинтов и плотной ткани проступали багровые разводы, а сам лекарь заканчивал штопать изувеченную щёку. С ужасом опускаясь перед Шинске на колени, Кацура взял его за руку и поднёс щедро тронутую огнём ладонь к губам.
— Жить будет, господин, — устало проронил лекарь, утирая потный лоб куском тряпки. — Жить будет.
Рядом тихо встал на колени Саката: в мутных глазах скользило истинное сумасшествие, а дрожащие руки комкали и рвали ткань хаори.
— Ш.. Ш-ш... Шинске... Шинске, не смей сдохнуть сейчас! — рванувшись вперёд, Гинтоки схватил друга за плечи и встряхнул — изо всей силы, так, что Кацуре пришлось оттаскивать обезумевшего, бьющегося в истерике Широяшу и держать, пока поток слёз не иссяк, а голова не повисла безвольно, упав на грудь.
— Это я виноват, это я виноват, Шинске, прости меня, прости, — шептал Саката, словно молитву, и Кацура молча прижался к нему, пряча в объятьях.
— Дурак ты... Гинтоки... — послышался слабый сип, и Такасуги шевельнулся, застонав от боли в истерзанном теле. Кацура наперегонки с Сакатой бросились к циновке, привлечённый шумом, заглянул Тацума.
— Тебе нельзя двигаться, ложись, Шинске, — успокаивающе коснулся Котаро дрожащей руки друга и вновь прижался губами к кончикам пальцев. — Всё будет хорошо, Гинтоки убил эту... его. Всё закончилось, Шинске, закрывай глаза... — Кацура запнулся и отвел затуманенный слезами взгляд в сторону. — Всё будет хорошо, брат.
Хрипло рассмеявшись, не обратив внимания на боль в разбитых губах, Шинске устало откинулся назад и моментально провалился в сон. Сакамото рывком обнял друзей и молча улыбнулся. Прислушиваясь к тому, как бьётся его большое и доброе сердце, Кацура смотрел на Гинтоки и не мог сдержать хриплых рыданий. Всё кончилось. Теперь для них всё действительно кончилось.
Ответ на давнишний вопрос оказался таким простым, что Кацура не мог не смеяться, стоя на крохотном клочке земли перед полчищами аманто — все эти годы, проведённые в окопах, землянках и палатках целителей, он искал то самое знание, а оно лежало на поверхности. Самурай должен расстаться с жизнью добровольно, назвав громко своё имя, но отчего сердце в груди так сильно бьётся, а разум протестует? Никто не хочет умирать, и Кацура — не исключение. Особенно сейчас, когда Саката, пресытившись кровью и едва не потеряв Шинске из-за собственной заносчивости и злобы, вновь прозрел и стал тем самым сонным мальчишкой из детства.
«Знаешь, Зура», - усмехался ночью Гин горько, зарывшись лицом в грязный рукав и внезапно подавшись ближе к собеседнику, - «я ведь до сих пор помню взгляд той женщины, когда я сдёрнул с неё кимоно и хакама. Если бы я мог вернуться, я бы отрубил себе руку, но не посмел и тронуть её.» Повисло тяжёлое для обоих молчание. Кацура почти не дышал, боясь спугнуть друга. «Я убил недавно суку, которая бросалась на меня, защищая заброшенное старое додзё. Мне пришлось раздробить ей череп ногой, чтобы заткнулась, а когда зашёл в заброшенный дом, увидел щенков.. Я... Они кинулись ко мне с надеждой, виляя крохотными хвостиками, и тыкались своими холодными носами в карманы, ища съестное... Я не смог их убить, отнёс в лагерь. Странно, но там их с радостью приняли, хотя после засушливого лета беженцам тоже пришлось голодать и питаться собственными мертвецами.» Саката резко замолчал и, поднявшись на ноги, прошёл мимо дремлющего на циновке Сакамото на улицу. Кацура со злостью стёр кулаком слёзы с глаз, а потом разрыдался в плечо недоуменно привставшему на локте Тацуме.
Боль, тщательно сдерживаемая Кацурой глубоко внутри, выплеснулась бурной рекой. За потерей следовала потеря, но конца и края проклятой войне не было видно — больше всего Кацура боялся даже не лишиться своей никчёмной жизни, но видеть, как погибают один за одним его Джои, его друзья, его братья. Победа не стоит такой цены, Тацума, — всхлипывал Кацура, она не стоит десятки тысяч жизней, овдовевших жён и седых матерей, детей, оставшихся без родителей и отцов, потерявших детей в этом хаосе. Сакамото лишь прижимал друга к себе и гладил спутанные тёмные пряди — так, как делал это всегда Шинске.
— Мы не справимся, Гинтоки, — прошептал Кацура, сильнее сжимая рукоять катаны. За его спиной Тацума придерживает раненного Шинске, а остатки Кихейтая едва держатся на ногах: и им всем остаётся лишь молиться, чтобы друг и капитан выжил и не сошёл с ума от заражения. Если они падут сейчас с Сакатой, то всё, что их катаны защищали эти долгие годы, будет потеряно в один миг. — Их слишком много, Гинтоки. Прости меня за всё, что я наговорил тебе, ты хороший друг. Я рад, что...
— Потом извиняться будешь, когда мы отвоюем страну. Если ты можешь говорить такие красивые слова, то почему бы тебе не надрать этим ублюдкам красиво задницы? Пусть даже в последний раз.
Кацура мельком посмотрел на нахмурившегося Сакату и внезапно даже для себя рассмеялся.
— Тацума, не отходи от Такасуги, - бросил коротко Гинтоки через плечо, — мы постараемся сдержать их.
Только теперь, смеясь и плача одновременно, спустя столько пройденных плечом к плечу с друзьями битв, Кацура понял, что такое верность. Справедливость. Мужество. Это не легкая насмешливая смерть от собственной катаны, но лихорадка от множества порезов и усталый, но живой друг рядом. Это не суд, в котором решают, кто прав, а кто виноват, но рука помощи страдающему, пусть даже он не человек, но такой же голодный и замёрзший, как ты. Это не бесшабашная храбрость, но умение осознать, признать и исправить свои ошибки. Жизнь каждому даёт второй шанс, нужно только успеть ухватиться за него, — понял внезапно Кацура и кивнул Сакате, поднимая катану. Боги прощают тех, кто молится за свои грехи и просит прощения, раскаявшись искренне в совершённом. Учитель улыбнулся, если бы мог видеть четверых друзей, горой стоящих друг за друга сейчас.
Уж в этот раз они не проиграют в игре, где на кону жизнь друга.
Время замерло на доли секунды, а в следующий миг мир взорвался лязганьем стали и криками, но это совсем другая история.
Автор: команда Джои: Joui-team
Бета: команда Джои: Joui-team
Размер: миди
Пейринг/Персонажи: Кацура Котаро, Саката Гинтоки, Сакамото Тацума, Такасуги Шинске
Тема: внеконкурс
Жанр: джен, ангст, драма, дарк
Рейтинг: NC-21
Саммари: Боги прощают тех, кто молится за свои грехи и просит прощения, раскаявшись искренне в совершённом. Учитель улыбнулся, если бы мог видеть четверых друзей, горой стоящих друг за друга сейчас.
Уж в этот раз они не проиграют в игре, где на кону жизнь друга.
Примечание: фик содержит сцену насилия над беременной женщиной и убийства ребёнка. Автор позволил себе вольно обойтись с овой "Рождение Белого демона", вдоволь напридумывать то, что нам не показали, и поиграться с предканоном вообще. Отрывок стихотворения, использованного в эпиграфе, принадлежит Марии Семёновой и был использован в книге "Волкодав. Право на поединок". Возможен ООС Гинтоки.
Только даром судьба ничего не даёт...
Не проси – не допросишься вечных наград
Я не знаю когда, но однажды уйдёт
И оставит меня мой защитник, мой брат.
Кто тогда поспешит на отчаянный зов?
Но у края, в кольце занесённых мечей,
Если дрогнет рука, я почувствую вновь
Побратима ладонь у себя на плече.
Не проси – не допросишься вечных наград
Я не знаю когда, но однажды уйдёт
И оставит меня мой защитник, мой брат.
Кто тогда поспешит на отчаянный зов?
Но у края, в кольце занесённых мечей,
Если дрогнет рука, я почувствую вновь
Побратима ладонь у себя на плече.
Всю ночь шёл мокрый снег с дождём, предвестник близкой зимы, и дороги размыло до неузнаваемости. Кацура чертыхнулся, оскальзываясь, но Тацума успел подхватить его под локоть.
— Уверен, что аманто сейчас тоже не сладко, — ухмыльнулся он, протягивая Кацуре флягу с выпивкой, но Котаро отрицательно махнул рукой. Ему нужен ясный ум, жаль, Тацума никак не может понять настолько простую вещь — впрочем, Шинске не раз говорил, что голова нужна Сакамото только для того, чтобы носить шлем.
— Нам эта слякоть не поможет ничем, мы наследим даже при всей осторожности.
Сакамото пожал плечами и оглянулся. Усталые бойцы старались держаться вместе, но хвост отряда растянулся на несколько десятков метров и стал лёгкой мишенью для воздушных патрулей. На обочинах чернели поклёванные вороньём лежалые трупы — всё, что осталось от сотни их предшественников, и от тела к телу сновали жирные крысы, без страха пирующие на останках.
— Жалкое зрелище, — тихо произнёс до того молча шагавший за спиной Тацумы Шинске, подняв с земли камень и с широким размахом кинув его в покрывших ковром свежего мертвеца и копошащихся крыс, — подобное ждёт нас всех. Куда мы направляемся?
Крысы брызнули в разные стороны, и Тацума невольно охнул, глядя в то, что раньше было лицом аманто, сейчас же объеденное до кости: падальщики не особо разбирали, кто враг, а кто друг, и уничтожали всё подряд. Вопрос застал Кацуру врасплох, заставив отвести взор от горизонта. Он не был уверен, насколько правдивы его карты, найденные у павшего в бою командира группы захватчиков, но если верить размокнувшей от крови бумаге, то через несколько километров будет небольшая деревня.
— Я не знаю, что мы там увидим, может, сожжённые дома или полчища аманто, — добавил через несколько минут Котаро, поймав вопросительный взгляд Тацумы, — в любом случае, людям необходимо отдохнуть. Гинтоки?..
Саката был единственным, кто никогда не принимал участия в обсуждении их планов: ни сейчас, ни месяцы до этого. Безучастно озираясь вокруг безжизненным взглядом, он мог идти сутки напролёт, сжимая подрагивающими от напряжения и усталости пальцами рукоять катаны, а затем с яростью бросаться на врагов, не слушая ни предостережений, ни разумных идей. Кацуре не нравилась озлобленность друга, но трогать его в последнее время было опасно: любая искра грозила обернуться всепожирающим пожаром, а Кацура не мог позволить своим людям быть покалеченными их же капитаном. Это началось спустя полгода после смерти Шойо. Когда его, бледного, но не сломленного, с улыбкой, скользящей по разбитым распухшим губам, увели, Кацура надеялся, что всё обойдётся, что это просто ошибка. А потом их Академия ярко пылала, жар опалял ресницы и брови, и медленно сгорающее среди обугленных камней и павших сосен додзё стонало в унисон с Гинтоки.
— Оставь его, — задумчиво сказал Такасуги после нескольких минут полной тишины, — и ты тоже оставь, тебе ругани мало?
Последняя фраза относилась к Сакамото, и тот заметно приуныл. Вокруг тянулись неприветливые мрачно-серые равнины, так что Тацуме необходимо было хоть как-то отвлечься от таких же тёмных мыслей — Кацура знал это хотя бы потому, что сам скучал по смеху Гинтоки и шутливым перепалкам со всеми, кто теребил его по ерунде, и не мог привыкнуть к гробовой тишине, окутывающей их отряд. Порыв ветра взъерошил волосы Кацуры и запутался в хвостах ленты Шинске, бросил в лицо щедрую пригоршню колючего снега.
— Выпить бы сейчас... Выпить и бабу, — горестно вздохнул Тацума, отставая сначала на шаг, а затем и вовсе теряясь среди измождённых оголодалых бойцов. Кацура ещё долго слышал его голос, но в нём не было и капли былого веселья.
— Солдаты слишком вымотаны, Шинске. Если на нас нападут, мы не сможем дать отпор, — обеспокоенно обернулся он к Такасуги, но друг пожал в ответ плечами. Сброд, по иронии судьбы называющийся их армией, на треть состоял из земледельцев, кузнецов, торгашей и людей, ни разу не державших в руках оружия, на треть – из стариков и зелёной молодёжи, и лишь с десяток человек в прошлом были самураями или ронинами. На весь отряд у них был один врач, и тот сейчас хромал в конце колонны, подволакивая пробитую дробью и загноившуюся ногу. Его травяные лекарства не могли вылечить такую рану, и Шинске сказал вчера утром, что от целителя придётся избавиться. Весь день Такасуги шагал с мрачным выражением лица и даже не повернулся к Котаро.
— Чего тогда стоит воин, который готов сдаться только потому, что он, видите ли, устал и замёрз?
Умом понимая, что Шинске прав, но не в силах признать это сердцем, Кацура махнул рукой и негромко крикнул, обращаясь к отряду:
— Поворачиваем к роще, нам необходим привал.
Послышался слитный вздох облегчения, убедивший Кацуру в том, что он поступил правильно. Солдаты заметно оживились, кое-кто засмеялся, но во взгляде нахмуренного Шинске Котаро не увидел ни одобрения, ни уверенности в том, что он имеет на это право, но — и за такую молчаливую поддержку Кацура был благодарен другу — не стал противиться и первым ступил в липкую грязь на обочине.
— Тихо, — шикнул Тацума, выглядывая осторожно из-за дерева. — Их около двадцати, с ними есть пленные. Вооружены огнестрельным, у четырёх на поясе что-то, похожее на гранаты.
— Они поймут, куда мы делись, едва только увидят следы, — обеспокоенно прошептал Кацура, отползая по палой ледяной листве назад. Дьявол их дёрнул забраться сюда, но что-то внутри утверждало, что они бы так или иначе столкнулись с вражескими солдатами. — Проклятый снег, он спутал нам все карты.
Мимо с гоготом, особо не скрываясь, прошли несколько звероподобных аманто; следом за ним шагали высокие, на две головы выше Тацумы, зеленокожие ящеры: они вели нескольких женщин в поводу и одного дряхлого, спотыкающегося старика. Когда ноги подвели мужчину и он упал на колени, ящер схватил его за волосы и под смех остальных вздёрнул вверх, пнул под зад, приказывая что-то на своём отрывистом гортанном языке.
— Твари, — зарычал Шинске. Его взгляд выцепил в толпе захватчиков коренастого мужчину в длинном тёмно-синем плаще, и Кацура едва успел навалиться на него всем телом, не давая встать.
— Мы не справимся с ним на голой местности, придурок! — Он ткнул Такасуги носом в листву и быстро прижался, заметив, что кто-то из звероподобных заинтересованно смотрит в сторону рощи. — Мы и так уже потеряли около сорока человек за последнюю неделю!
Опасения Кацуры были понятны — всем, кроме его же друзей. Война для них только началась, но Кацуре казалось, будто прошли целые тысячелетия с того последнего вечера рядом с могилой Шойо: рискуя жизнью ради туманных целей, каждый из них не раз оказывался на волоске от гибели. Глупо было помирать... так рано. Тот пришелец в синих одеждах был монстром, и кому, как ни Шинске, знать об этом? Он уже дважды сталкивался с этими элитными бойцами и оба раза оставался жив лишь благодаря подоспевшим вовремя Тацуме с Гинтоки — и вовсе не потому, что Такасуги недостаточно умело владел катаной или был слабаком. Карательный отряд аманто, как их называли в городах, вызывал ужас одним своим упоминанием, видом синей формы с алыми погонами; отлавливал всех повстанцев – и благо, если в качестве казни было повешение. Кацура видел обгорелого, едва живого самурая, в агонии корчившегося на колу: его ступни скребли горящие угли, а от запаха палёной плоти к горлу подступала дурнота. Рядом с ним висел вниз головой лишённый кожи и вывернутый наизнанку лекарь, позволивший себе прятать в доме беженцев. Кацура видел, как аманто трахают лекарских жену и дочерей: втроём, вчетвером, загоняя по основания свои скользкие щупальца и гигантские члены, разрывая изнутри. Кацура знал, что с ними поступят ещё жёстче, и не хотел, чтобы это случилось.
Внезапно рядом раздался шорох, и Шинске тихо выругался, приподнимаясь на локте и оборачиваясь с выражением откровенной ненависти и злобы на лице. Сердце Котаро пропустило удар, когда он увидел поднявшегося на ноги Сакату.
— Стой, дурак, — взвыл Тацума, но Гинтоки обернулся и, смерив напарника долгим невидящим взглядом, шагнул на заснеженное поле. Сзади послышался неуверенный ропот, в котором Котаро явственно различил тихое «безумец»: с одной катаной в сведённых судорогой пальцах Саката не казался вооруженным с ног до головы пришельцам грозным врагом — лишь до тех пор, пока с коротким вскриком Гинтоки не обрушил тонкое острое лезвие на грудь подбежавшему ящеру, распарывая чешую до паха. Воздух наполнился смрадом, когда аманто, зажимая лапами жуткую рану, медленно повалился на землю. Раздался жуткий утробный рёв, загрохотали автоматы. Время растянулось змеёй и со скоростью света пролетело мимо.
— О чём ты вообще думал?
Перебинтовывая пробитое пулей насквозь плечо Гинтоки, Кацура разрывался между желанием ударить его и обнять крепко, позволив страху, который пожирал едва живую душу весь вечер, вырваться наконец наружу. Шинске со смехом поднял на уровень глаз нелёгкий разряженный бластер аманто и прицелился в Сакату:
— С чего ты взял, что он вообще умеет думать? У него каша вместо мозгов.
— Ой, тебя послушать, так все тупее, чем ты, — Гинтоки рукой отвёл ствол в сторону, — особенно мы трое. Никак, завидуешь моей славе?
Шинске фыркнул и поднялся на ноги – больная для обоих тема грозила превратить холодный мир в кровожадную схватку. Какие же они оба упрямые, – с внезапной нежностью подумал Кацура и легко поцеловал пыльные грязные волосы Сакаты: от Гинтоки пахло силой и кровью, так привычно в последнее время.
— Ещё не хватало завидовать чокнутому. Я, в отличие от тебя, не забыл цель нашей борьбы, которой мы никогда не достигнем, если будем убивать каждого встречного аманто.
— Вот как?..
Гинтоки хотел добавить что-то ещё, но Кацура несильно хлопнул его по больному плечу.
— Он говорит верно, Гин. Что нам пешки, которых генералы ценят только как разменную монету? Мы должны казнить тех, кто отнял у нас учителя, — он со вздохом наложил поверх пропитавшейся кровью повязки ещё один слой ткани и тихо добавил: — Припасы кончаются, а до ближайшей деревни, где мы точно сможем найти необходимое, ещё пара ночей пути. У нас несколько раненых, ещё трое кашляют кровью — и они не доживут до даже нового года, не говоря уже про лето.
— И что ты предлагаешь? — В голосе Гинтоки проскользнули отчётливо-возмущённые, яростные нотки. — Мне кажется, что это вы оба забыли, почему мы это начали. Ой, Тацума!
Оттолкнув от себя Такасуги, Саката поднялся на ноги и огляделся, нарочно игнорируя друзей. Кацура чувствовал его боль, он понимал Гинтоки как никто другой, но что он может сказать другу, потерявшему не только учителя, но человека, заменившего ему отца, и Академию, ставшую отчим домом? Гинтоки никогда не говорил, кем он был раньше, до того, как Шойо привёл его, грязного, голодного, в короткой рваной юкате, в класс и представил ученикам. Кацура даже не знал, настоящее ли у него имя, не говоря уже о прошлой жизни друга. Замкнутый ещё в ребячестве, после смерти Ёшиды Гинтоки замолчал и вовсе, а катану учителя, так бережно хранимую Сакатой, сломал тяжёлый сапог аманто — будто обрубил последние нити, связывающие их с детством.
Кацура всегда верил, что верность стране и собственным взглядам — то самое, что отличает самурая от простого мужчины. Честь, бесстрашие, готовность отдать жизнь за родных и господина не были для него пустыми словами, но от месяца к месяцу граница между местью во имя Шойо и жаждой истребить аманто стиралась безжалостно руками его же друзей. В самый разгар зимы они потеряли в крупной стычке две трети своих отрядов, но это не помешало Гинтоки вновь и вновь бросаться грудью на бластеры и горящие ледяным синим светом мечи захватчиков. «За учителя!» - кричал Гинтоки хрипло, и Шинске подхватывал клич: «Кихейтай! Вперёд!» — объединённые общим горем, они стали близки за последние несколько недель, и Кацуре иногда казалось, что это он, а не Саката, не мог найти общий язык с язвительным и временами злым Такасуги. Безумно скучая по ласковым рукам и теплу рядом с собой, Кацура сворачивался под ледяным одеялом в своей палатке и по утрам разбивал тонкую корочку льда на дырявой ткани, грел озябшие ладони о едва тлеющий огонёк лампы, натянуто улыбался Тацуме, чувствуя себя совершенно потеряным. Говорить с друзьями было решительно не о чем: мародёрство солдат откровенно претило Котаро, а остальных не интересовало, где и как Кацура находит медикаменты и карты аманто. На исходе зимы Такасуги почему-то вернулся к нему в палатку. «Не в моей власти вылечить безумца», – хрипло прошептал он, ложась рядом с Кацурой и крепко его обнимая. – «Не реви, Зура, когда-нибудь Гинтоки вернётся к нам.» И Кацуре хотелось верить этому тихому голосу и ласковым объятиям.
В марте им посчастливилось набрести на крохотный лагерь беженцев, где Кацура убедил большую часть оставшихся в живых ронинов присоединиться к их отряду. «Когда каждый меч на вес золота, стране нужны защитники», — говорил он каждому, — «все те, кто умеет держать оружие в руках. Мы должны очистить нашу родину от пришельцев!» Тяжелее всего было разговаривать с мужчинами, у которых в лагере оставались семьи: когда молодые сами горели праведным желанием отправить аманто в небытие, мужья не желали бросать своих жён и детей, то единственное, что осталось у них после утраты собственных домов и надежд.
— Это наш долг, — тихо говорил Кацура, придвигаясь ближе к едва тлеющему костру, — наш, и больше ничей.
— Теперь наш долг — выжить, — покачал головой избранный людьми старейшина. Кацура окинул беглым взглядом его широкие плечи и сильные руки кузнеца и вздохнул. — Лживые власти первыми сдались, почему тогда мы должны бороться? Я верю, что жить станет лучше, когда мы сложим оружие.
— Хорошо, что Гинтоки тебя сейчас не слышит.
Старейшина с интересом обернулся к Котаро, но ему не хотелось ничего объяснять.
Через несколько дней, когда погода перестала баловать их градом и ледяными дождями и отряд уже хотел выдвигаться, разведчик крикнул, что видит на дороге двоих путников, медленно бредущих в сторону лагеря.
— Это женщина, — заметил Шинске, прикладывая ко лбу ладонь и вглядываясь пристально, — с ней, похоже, ребёнок. Аманто.
— Этого ещё не хватало, - пробормотал Кацура, оборачиваясь с тревогой в сторону Гинтоки. — Нельзя допустить, чтобы они попали сюда.
— Поздно. Их уже увидели. — В глазах Шинске Кацура заметил сожаление и тревогу. — Насколько бы жестокой ни была война, нельзя убивать детей, но мы не сможем объяснить это Сакате, Зура. Не смей ничего предпринимать, я не хочу потерять ещё и тебя.
Неожиданное признание на мгновение согрело Кацуру, но не уняло беспокойства: учитель учил их быть милосердными и справедливыми, только о какой справедливости может идти речь сейчас?
Тем временем женщина приблизилась настолько, что стало видно её потрёпанные мужские одежды и большой круглый живот, отчётливо виднеющийся под хаори. Маленькая, лет четырёх, девочка с золотой, расчерченной белыми полосами кожей и чёрными глазами жалась к ней, обхватив ладонь и затравленно смотря на обступивших их солдат.
— Так, так, так, — Гинтоки вышел вперёд и насмешливо оглядел женщину с ног до головы. От Кацуры не укрылся жадный взгляд, скользнувший по налитой груди и даже сейчас красивому лицу. — Ещё два голодных рта.
Глядя на то, как женщина прикрывает ладонями живот, Кацура испытал почти ужас: просто, но строго убранные волосы, чёрное траурное хаори и малышка, как две капли воды похожая лицом на мать. Несколько недель назад отряд Тацумы встретил поселение мирно настроенных аманто, среди которых были высокие мужчины с покрытой белыми узорами золотой кожей. Позже сам Тацума клялся тихо, что дал женщинам и детям уйти, но его словам Котаро поверил только сейчас. Он обернулся, ища глазами Сакамото.
— Меня зовут Миюки, господин, а мою девочку — Сайка. Я прошу вас, господин, — тихо произнесла женщина, опуская взгляд, — пожалуйста, могу я переночевать здесь? Ни я, ни моя дочь не стесним вас, нам хватит и простой циновки на полу. Я могу отработать...
Гинтоки сначала хмыкнул, а потом пихнул стоящего рядом с ним солдата и рассмеялся.
— Слышишь, а? Она отработает, и это с таким-то животом! Что, неплохо порезвилась со своим мужиком, а, мразь?
Кто-то в толпе похабно заржал. Во избежание любых эксцессов Кацура запретил воинам и пальцем трогать женщин в лагере, но отчего бы не воспользоваться пришлой, да ещё и женой аманто? Кажется, Миюки тоже поняла это и отшатнулась.
— Господин, но...
В пару шагов сократив расстояние между ними, Саката приподнял лицо женщины за подбородок и заглянул в светло-карие глаза.
— Хороша шлюха, — он без усилия ударил женщину по щеке, и этого ей хватило, чтобы неловко упасть на колени, — наверное, твой аманто был доволен трахать тебя каждый день, м?
— Господин... — Всхлипнула тонко Миюки, но сапог, впечатавшийся в её мягкий живот, сорвал с губ тихий вскрик. Девочка кинулась к матери, но кто-то из бойцов поймал её длинную белую косу и дёрнул назад. Вновь послышался смех.
— Не возражаешь, если мы тоже тобой попользуемся? — Гинтоки кончиком сапога поддел пояс на кимоно и дёрнул, развязывая. — Мои солдаты соскучились по женскому телу.
Кацура, до тех пор безмолвно взирающий на разворачивающееся перед глазами действо, рванулся было вперёд, но Шинске успел схватить его за локоть, отрицательно мотнув головой. Позади раздались тихие шепотки, и Котаро услышал, как расходятся беженцы по своим хижинам, как женщины закрывают окна и двери: в этот момент ему стало действительно страшно.
— Гинтоки, перестань! — он рывком вырвал свою руку у Шинске и подбежал к Сакате, вставая перед ним. — Учитель бы никогда не одобрил такой поступок!
— Вы смотрите, кто это тут вылез. Эй, Зура, — издевательски протянул Саката и потрепал Кацуру по щеке, — неужели ты хочешь оказаться на её месте?
— Это не смешно, — тихо произнёс Такасуги, но с места не сдвинулся, и Кацура возненавидел его за это в тот миг, — и Зура прав. Учитель бы...
— Учителя больше нет с нами, и во всём виноваты они! — Гинтоки зарычал низко, указывая рукой на девочку, бьющуюся в руках у солдата. — Но теперь вы защищаете этих тварей!
— Мы не защищаем, Гин, — Шинске устало потёр виски. Он с детства знал кодекс чести самураев и старался следовать ему несмотря на всю свою боль и ненависть к тем, кто отнял у них Шойо, и Котаро видел, как борется в нём брезгливость и жалость. — Это наша женщина, такая же, как те, кто прячется сейчас по домам, и она не виновата в том, что...
— Замолчи, Шинске, — произнёс хрипло Саката, разматывая пояс на штанах, — замолчи и ступай вместе с Зурой к дьяволу. Я не обязан слушать твои нравоучения. Приведите сюда девчонку, пусть смотрит внимательно, что мы делаем с такими тварями, как эта дешёвка...
Вечером Кацура долго не мог заснуть: в ушах до сих пор стояли пронзительные крики и плач Миюки. От постоянных сильных ударов у неё отошли воды, но солдаты до конца использовали драгоценное женское тело, а Гинтоки вспорол ей живот, вогнав катану в пах и разрезав чрево до груди. Конвульсии сотрясали истерзанное тело ещё несколько минут, и Кацуре пришлось перерезать ей горло, чтобы прервать мучения. Шинске сидел рядом и поглаживал Кацуру по волосам едва ощутимо, когда тот без сил рухнул на землю у кострища, но его руки дрожали предательски, а бледные губы были искусаны до кровавых ранок. Говорить о чём-то совершенно не хотелось.
Мимо тенью ходил Тацума — он чувствовал себя виноватым, он сам сказал об этом Кацуре, поймав его за рукав, когда Котаро возвращался из поля, где они с Такасуги похоронили Миюки и её дочь. Больней всего было увидеть даже не избитую, с окровавленными бёдрами и животом женщину, а девочку, со свёрнутой шеей лежащую — словно падаль — недалеко от матери. Её убили сразу, чтобы не кричала и не вырывалась. «Звери», — сдавленно шептал Кацура, опускаясь перед ребёнком на колени и поднимая лёгкое холодное тельце на руки, пока Тацума, не в силах сдержать слёз, укрывал тело Миюки грязной простынёй. — «Неужели мы и правда когда-то были друзьями, Шинске?» «Не знаю», — ответил мрачно Такасуги и замолчал до вечера, с остервенением роя в мёрзлой глине могилу, а ночью, пытаясь отмыть из-под ногтей грязь, а с рук — запах невинной крови, дрожа, плакал. Кацура знал, о чём его мысли, и старался разговорами отвлечь от воспоминаний о залитом кровью древке копья и насаженной на остриё голове учителя.
Всё, чему Шойо несколько лет учил их, за каких-то пару-тройку месяцев оказалось ложью, это Кацура осознал лучше всего. Нет ни справедливости, ни чести, эти понятия просто не существуют, решил он, сворачиваясь тугим клубком около Шинске. Мужество часто путают с безрассудностью, Тацума каждый раз это показывает нам, спасая свою шкуру в последние секунды перед смертью, верность становится одержимостью, и Гинтоки — прекрасный тому пример, — думал Кацура, безрезультатно пытаясь сомкнуть веки. «Если каждый бессилен справиться с демонами внутри себя, то какая слабость пожирает мою душу, Шинске?» — едва слышно прошептал Котаро, и ледяные пальцы накрыла чужая ладонь.
Широко распахнув залитые кровью и потом глаза, Кацура смотрел, как медленно падает, оступившись, Шинске. Его тело, безжизненное и неподвижное, с хрустом и глухим стуком ударилось о землю, и Котаро вскрикнул от ужаса и отчаяния, бросаясь к другу.
Вокруг полыхали дома, дым застилал глаза плотной пеленой: Кацура беспомощно оглядывался и звал сначала Тацуму, потом — Гинтоки, но стена огня молчала, и только синий плащ аманто зашелестел, когда тот подошёл к краю крыши. Его хищный взгляд бегло прошёлся по усеянной растерзанными, изрезанными трупами истоптанной земле и остановился на сжавшемся Кацуре.
— Зови, зови, человек, тебе никто не поможет, — хрипло засмеялся пришелец. Блеснула тонкая оправа очков, заставляя Котаро захлебнуться криком и закашляться.
— Ты! — он захрипел, подаваясь назад и пытаясь закрыть собой Шинске, который тихо застонал от боли: Кацура видел, как неестественно изогнуты его ноги. Пальцы почувствовали что-то липкое и горячее, стекающее вниз по щеке.
Рядом с утробным рёвом сложилось внутрь прогоревшее деревянное здание — Кацуру осыпало градом обжигающих углей, ожгло резкой болью руку и шею. Запахло палеными волосами и тканью.
— Ты сгоришь здесь, человек. Ты и твой друг, — аманто с лёгкостью спрыгнул с крыши ратуши, его тяжёлые сапоги, раздробившие одним ударом ладонь Шинске и переломившие тонкое лезвие катаны, оставили за собой два глубоких следа в пепле. — Молись, чтобы смерть твоя была быстрой...
Он занёс меч: тяжёлый, двуручный, Кацура внутренним взором видел, как слетает с плеч его голова, катится по земле, а лезвие протыкает насквозь Такасуги, ещё раз, и ещё, оставляя от некогда красивого тела кровавые ошмётки на поживу падальщикам. Когда из клубов дыма выбежал Гинтоки, Котаро без сил опустился на землю и прижал к себе Шинске, закрывая собой от жадных языков пламени. Быстрый и опасный, Саката молниеносно атаковал, кружился с поднятой на уровень груди катаной, но аманто из раза в раз оказывался быстрее: Кацуре показалось, что прошла вечность, прежде чем Гинтоки смог пробить брешь в обороне противника и сорвать с него плащ. Ослепительно-синяя, как ночное небо, форма в сполохах пламени казалось зловеще-красной, а глаза за очками горели алыми угольками.
— Глупый мальчишка, — раздался каркающий смех, и аманто перехватил рукоять меча удобнее. — Я уже побил тебя однажды, но надо было сразу убить!
Он прыгнул вперёд: тяжёлый сапог с хрустом ударил в ненадёжный панцирь на груди Гинтоки, вышиб дыхание, заставил отшатнуться. Саката попятился, загораживая собой друзей.
— Ублюдок, — зарычал он, наклоняясь вперёд, — сдохни!
Рванувшись одновременно, они вновь сшиблись как две собаки. Внезапно Кацура почувствовал, что Шинске куда-то потащили, бесцеремонно подхватив под живот — от жалобного стона, сорвавшегося с губ Такасуги, внутри всё сжалось. Выхватывая из ножен катану, Котаро развернулся, но увидел лишь Тацуму.
— Надо уходить, Зура! Сейчас здесь всё рванёт! — закричал Сакамото, срывая голос, и поднял Шинске на руки: его голова безжизненно свесилась вниз, а повязка, щедро пропитанная кровью и пеплом, слетела на землю. Покачиваясь от усталости, Кацура оттолкнул от себя Сакамото: перед глазами всё плыло, но Котаро упрямо перехватил скользкую раскалённую рукоять меча и крикнул:
— Я должен остаться, Тацума, надо помочь Гинтоки!
В это мгновение раздался глухой подземный рокот — вверх полетели комья земли, а огонь ринулся сразу во все стороны, пожирая всё на своём пути. Сакамото дёрнул Кацуру за руку, вытаскивая из-под падающих обломков: сквозь противный писк в ушах и головокружение он успел увидеть, как пламя в одну секунду подожгло хаори Гинтоки и форму аманто. Огненные астры расцветали в небе, прекрасные и настолько же опасные для каждого, кто оказался рядом в эти минуты. Кожу лица кололо тысячами крохотных иголок, воздуха не хватало, и Котаро задыхался, прикрывая ладонями лицо, стараясь задержать дыхание. Лёгкие разрывались от боли, а катана, ставшая в одну секунду невыносимо тяжёлой, выскользнула из ослабевших рук теряющего сознание Кацуры.
Он пришёл в себя спустя пару часов, когда в лицо щедро плеснули ледяной водой из колодца. Он встрепенулся, подаваясь под божественную влагу, и хотел было спросить, где Саката, но распухший горячий язык не слушался, а опалённые растрескавшиеся губы закровили, едва Кацура попытался их приоткрыть. В глазах плясали алые мушки и тёмно-зелёные очертания огненных бабочек.
— Дайте ему ещё воды, — раздался рядом усталый голос, и на землю опустился бледный Гинтоки. От него пахло дымом и палёной плотью, но всё, даже спутанные серые кудри, было в целости. — Мертвее всех мёртвых, — прошептал Саката, находя и сжимая горячую ладонь друга. — Мертвее... Мертвее...
Он едва успел отвернуться, как его вырвало. Кацура подался вперёд и прижался к подрагивающей спине, сжимая плечи Сакаты до боли в обожжённых пальцах, стараясь утешить и успокоить. Закрывая лицо руками, Широяша плакал, горько, как маленький ребёнок, и слёзы оставляли на испачканных щеках светлые дорожки. Я понимаю тебя, я понимаю тебя, брат, — выло в груди тонко, но Кацура не позволил себе быть слабым сейчас ради друга.
— Я так виноват, Зура, если Шинске не выживет, я.. Зура... Я не могу потерять ещё и его следом за Учителем, его, тебя, даже Сакамото!
Будто услышав своё имя, тихо подошёл Тацума: он снял свой шлем и на потной грязной ткани подшлемника сильнее расплылось бурое пятно. Хмурый и задумчивый, Сакамото откинулся на спину и бездумно уставился в залитое чёрным дымом и далёким алым маревом небо.
— Лекарь сказал, что Такасуги оклемается. У него сломана рука, обе ноги и несколько рёбер, но ребята смогли стащить у аманто их лекарства, так что дело пойдёт быстрее... Но...
Сакамото замолчал — так, будто хотел сказать что-то ещё, только почему-то не мог, и Кацура пихнул его локтём, сипло шепча:
— Продолжай, мы должны знать.
— Он... Если рана воспалится, то он ослепнет, да это не самое страшное. Он упал с достаточной высоты, и лекарь не знает, как это отразится на его... на нём вообще.
Гинтоки завыл. Припадая на раненую ногу, Кацура поднялся и заковылял в сторону палаток врача, где толпилось больше всего солдат. «Разойдитесь, дайте ему пройти!» — едва слышно донеслось до Котаро: распахивая широко глаза, он смотрел, во что превратила друга схватка с аманто. Сквозь слой бинтов и плотной ткани проступали багровые разводы, а сам лекарь заканчивал штопать изувеченную щёку. С ужасом опускаясь перед Шинске на колени, Кацура взял его за руку и поднёс щедро тронутую огнём ладонь к губам.
— Жить будет, господин, — устало проронил лекарь, утирая потный лоб куском тряпки. — Жить будет.
Рядом тихо встал на колени Саката: в мутных глазах скользило истинное сумасшествие, а дрожащие руки комкали и рвали ткань хаори.
— Ш.. Ш-ш... Шинске... Шинске, не смей сдохнуть сейчас! — рванувшись вперёд, Гинтоки схватил друга за плечи и встряхнул — изо всей силы, так, что Кацуре пришлось оттаскивать обезумевшего, бьющегося в истерике Широяшу и держать, пока поток слёз не иссяк, а голова не повисла безвольно, упав на грудь.
— Это я виноват, это я виноват, Шинске, прости меня, прости, — шептал Саката, словно молитву, и Кацура молча прижался к нему, пряча в объятьях.
— Дурак ты... Гинтоки... — послышался слабый сип, и Такасуги шевельнулся, застонав от боли в истерзанном теле. Кацура наперегонки с Сакатой бросились к циновке, привлечённый шумом, заглянул Тацума.
— Тебе нельзя двигаться, ложись, Шинске, — успокаивающе коснулся Котаро дрожащей руки друга и вновь прижался губами к кончикам пальцев. — Всё будет хорошо, Гинтоки убил эту... его. Всё закончилось, Шинске, закрывай глаза... — Кацура запнулся и отвел затуманенный слезами взгляд в сторону. — Всё будет хорошо, брат.
Хрипло рассмеявшись, не обратив внимания на боль в разбитых губах, Шинске устало откинулся назад и моментально провалился в сон. Сакамото рывком обнял друзей и молча улыбнулся. Прислушиваясь к тому, как бьётся его большое и доброе сердце, Кацура смотрел на Гинтоки и не мог сдержать хриплых рыданий. Всё кончилось. Теперь для них всё действительно кончилось.
Ответ на давнишний вопрос оказался таким простым, что Кацура не мог не смеяться, стоя на крохотном клочке земли перед полчищами аманто — все эти годы, проведённые в окопах, землянках и палатках целителей, он искал то самое знание, а оно лежало на поверхности. Самурай должен расстаться с жизнью добровольно, назвав громко своё имя, но отчего сердце в груди так сильно бьётся, а разум протестует? Никто не хочет умирать, и Кацура — не исключение. Особенно сейчас, когда Саката, пресытившись кровью и едва не потеряв Шинске из-за собственной заносчивости и злобы, вновь прозрел и стал тем самым сонным мальчишкой из детства.
«Знаешь, Зура», - усмехался ночью Гин горько, зарывшись лицом в грязный рукав и внезапно подавшись ближе к собеседнику, - «я ведь до сих пор помню взгляд той женщины, когда я сдёрнул с неё кимоно и хакама. Если бы я мог вернуться, я бы отрубил себе руку, но не посмел и тронуть её.» Повисло тяжёлое для обоих молчание. Кацура почти не дышал, боясь спугнуть друга. «Я убил недавно суку, которая бросалась на меня, защищая заброшенное старое додзё. Мне пришлось раздробить ей череп ногой, чтобы заткнулась, а когда зашёл в заброшенный дом, увидел щенков.. Я... Они кинулись ко мне с надеждой, виляя крохотными хвостиками, и тыкались своими холодными носами в карманы, ища съестное... Я не смог их убить, отнёс в лагерь. Странно, но там их с радостью приняли, хотя после засушливого лета беженцам тоже пришлось голодать и питаться собственными мертвецами.» Саката резко замолчал и, поднявшись на ноги, прошёл мимо дремлющего на циновке Сакамото на улицу. Кацура со злостью стёр кулаком слёзы с глаз, а потом разрыдался в плечо недоуменно привставшему на локте Тацуме.
Боль, тщательно сдерживаемая Кацурой глубоко внутри, выплеснулась бурной рекой. За потерей следовала потеря, но конца и края проклятой войне не было видно — больше всего Кацура боялся даже не лишиться своей никчёмной жизни, но видеть, как погибают один за одним его Джои, его друзья, его братья. Победа не стоит такой цены, Тацума, — всхлипывал Кацура, она не стоит десятки тысяч жизней, овдовевших жён и седых матерей, детей, оставшихся без родителей и отцов, потерявших детей в этом хаосе. Сакамото лишь прижимал друга к себе и гладил спутанные тёмные пряди — так, как делал это всегда Шинске.
— Мы не справимся, Гинтоки, — прошептал Кацура, сильнее сжимая рукоять катаны. За его спиной Тацума придерживает раненного Шинске, а остатки Кихейтая едва держатся на ногах: и им всем остаётся лишь молиться, чтобы друг и капитан выжил и не сошёл с ума от заражения. Если они падут сейчас с Сакатой, то всё, что их катаны защищали эти долгие годы, будет потеряно в один миг. — Их слишком много, Гинтоки. Прости меня за всё, что я наговорил тебе, ты хороший друг. Я рад, что...
— Потом извиняться будешь, когда мы отвоюем страну. Если ты можешь говорить такие красивые слова, то почему бы тебе не надрать этим ублюдкам красиво задницы? Пусть даже в последний раз.
Кацура мельком посмотрел на нахмурившегося Сакату и внезапно даже для себя рассмеялся.
— Тацума, не отходи от Такасуги, - бросил коротко Гинтоки через плечо, — мы постараемся сдержать их.
Только теперь, смеясь и плача одновременно, спустя столько пройденных плечом к плечу с друзьями битв, Кацура понял, что такое верность. Справедливость. Мужество. Это не легкая насмешливая смерть от собственной катаны, но лихорадка от множества порезов и усталый, но живой друг рядом. Это не суд, в котором решают, кто прав, а кто виноват, но рука помощи страдающему, пусть даже он не человек, но такой же голодный и замёрзший, как ты. Это не бесшабашная храбрость, но умение осознать, признать и исправить свои ошибки. Жизнь каждому даёт второй шанс, нужно только успеть ухватиться за него, — понял внезапно Кацура и кивнул Сакате, поднимая катану. Боги прощают тех, кто молится за свои грехи и просит прощения, раскаявшись искренне в совершённом. Учитель улыбнулся, если бы мог видеть четверых друзей, горой стоящих друг за друга сейчас.
Уж в этот раз они не проиграют в игре, где на кону жизнь друга.
Время замерло на доли секунды, а в следующий миг мир взорвался лязганьем стали и криками, но это совсем другая история.
Вопрос: Понравилось?
| 1. Да. | 37 | (100%) | |
| Всего: | 37 | ||
@темы: Внеконкурс, фик: авторский, Gintama: Joui Wars, Джои
-
-
24.11.2012 в 02:48ООС Сакаты сильно смутил, однако великолепная концовка все расставила по полочкам.
Спасибо.
-
-
24.11.2012 в 17:59Спасибо вам за то, что прочли
-
-
24.11.2012 в 18:02Именно. Неожиданно было столкнуться с таким поведением, но опять таки в кульминации стало ясно почему характер изменилсяи стал таким, какой нам близок и известен)
Весьма любопытный взгляд)
Спасибо, что создали такую прекрасную вещь)
-
-
24.11.2012 в 18:07-
-
25.11.2012 в 04:40Все мы ждем)
Да, ход мыслей знакомый и близкий)