 | | «Завтра» (текила серебр., ликёр чернозвер., подаётся с джаставэем) |
|
Название Завтра
Производитель Кихейтай
Дегустатор Кихейтай
Объём лонг дринк (3206 мл)
Состав Саката Гинтоки/Такасуги Шинске
Предложение дня total!AU
Крепость R%
Подаётся с кроссовер с Леоном
Вкусовые качества Когда-нибудь ты станешь взрослым.
Пепел с сигареты упал вниз, и Такасуги проводил его долгим, задумчивым взглядом. Хорошо бы попал на голову какого-нибудь соседа – очень хотелось сделать кому-нибудь гадость.
В квартире отец вел переговоры с очередным поставщиком наркотиков, мачеха листала журнал, лежа в ванной вот уже часа два кряду, а старший брат смотрел боевик и мечтал, что когда-нибудь у него тоже вырастут бицепсы, как у Шварц-нигера. Единственный, о ком Такасуги не мог не переживать – младшая сестра, совсем еще маленькая и наивная, не понимающая, в какой ублюдочной семье ей не повезло родиться.
– Опять куришь?
Голос раздался над ухом внезапно, испугав и заставив спрятать руку за спину. Досадливо цыкнув, Такасуги нарочито небрежно затянулся.
– Нет, леденец сосу, – сосед из соседней квартиры казался не таким плохим на фоне друзей отца, но неуместные шутки и вечно лениво-презрительный взгляд на все вокруг выводили из себя.
– Как знаешь. Отцу не попадись, – и прошел мимо, будто его тут и не было. В руках он нес свой неизменный дурацкий портфель.
– Не твое дело, – буркнул Такасуги себе под нос.
У его отца были странные понятия о том, что можно, а что нельзя. Можно хранить кокаин в ящике стола, делиться своей новой женой с друзьями и давать мелкой играть с пистолетом. Зато курить – ни в коем случае.
Именно поэтому Такасуги не трогал кокаин, зато с наслаждением затягивался горьким, дерущим горло дымом каждый раз, когда подворачивалась такая возможность.
В конце коридора послышался раздраженный голос отца – видимо, переговоры закончились, и Такасуги быстро, нервно дернул сигарету изо рта, едва успел кинуть бычок вниз, когда открылась дверь и на пороге их квартиры возникла тучная фигура незнакомого мужчины. Кажется, его звали Садасада и занимался он отнюдь не благотворительностью.
– Я хочу, чтобы ты нашел эти двести грамм, мой дорогой друг. Ты же знаешь, как я не люблю терять свои деньги, – голос, насквозь пропитанный угрозой, заставил поежиться даже Такасуги. Он сжался у перил, втиснувшись в ригели между витыми столбиками.
– Я не знаю, куда они делись! Как мне передали товар, так я и отдаю! – голос отца сорвался, и Такасуги поморщился от сдерживаемого презрения.
– У тебя есть два дня, а потом я приду снова.
Такасуги зажмурился, в голове тоскливо заныла мелодия из утреннего прогноза погоды, а в горле комом встали слезы. Это все от злости, от ярости – твердил он себе, не слушая, что говорит отец. Это все потому что этот жалкий тип так и не научился заметать следы.
Перед глазами встали белые пыльные разводы на столе, одеревеневшие глаза мачехи под кайфом, безумный миг, когда он едва удержал сестру, которая тоже хотела попробовать.
– Ты опять курил?! – подзатыльник прилетел неожиданно и оттого вдвойне болезненно, Такасуги с размаху ткнулся подбородком в верхний ригель и едва не прикусил себе язык.
“Нет” – хотел было ответить он, но промолчал. Это не от страха, а из жалости. Да, точно, из жалости.
В квартире, душной и пропахшей перегаром, громко работал телевизор. Очередной боевик – каждый раз чертов боевик, Такасуги скрипнул зубами и налил сестре молока. Отец с самого утра ходил взвинченный, он уже второй день не находил себе места и пил больше обычного – в коридоре скопилась целая батарея бутылок, и никто не торопился их выносить. Напряжение росло – оно почти физически ощущалось в каждом звуке, в каждом движении.
– Сходил бы ты в магазин, – отец стоял перед ванной, в которой почти час мачеха фальшиво подпевала работающему радио. – Нечего штаны дома просиживать.
– Я готовил завтрак, – огрызнулся Такасуги, проходя к себе в комнату. Меньше всего ему хотелось куда-либо идти, еще меньше – выслушивать нотации спивающегося отца. Нарастающее чувство опасности не оставляло его, преследовало, давило со всех сторон.
– Ты плохо слышишь, что ли?!
Отец догнал его на входе в комнату, схватил за плечо и рывком, сильно, развернул к себе, впечатывая затылком в косяк, кулаком в нос. Перед глазами, как в плохом кино, заплясали сверкающие мотыльки, и Такасуги на пару секунд потерял связь с реальностью. “Только бы не потерять сознание”, – мелькнуло в голове.
– Схожу я, схожу, – выдавил из себя, утирая рукавом кровь из носа, и, как только отец сделал шаг назад, вывернулся и рванул к двери.
В голове шумело, и каждый шаг, как барабанная дробь, отдавался в висках.
Он привык к боли – это стало чем-то естественным, понятным. От боли нельзя было сбежать, и от предсказуемости, от постоянного ожидания, она утратила весь свой шарм.
В подъезде было тихо, и Такасуги остановился в пролете, прижимая рукав к носу и ожидая, когда голова перестанет кружиться.
– Ты в порядке?
Гинтоки опять появился неожиданно. Остановился почти вплотную, и, когда Такасуги наконец взглянул на него, улыбнулся, протягивая платок.
– Я хотел бы уничтожить этот прогнивший мир, – внезапно для самого себя выпалил Такасуги. Он не собирался этого говорить, тем более кому-то вроде Гинтоки, кто был совершенно чужим. Вообще никому – потому что не чужих людей, кроме сестры, у него не было.
– Вырастешь – можешь попробовать.
И Такасуги улыбнулся, принимая протянутый платок. Просто потому что от этих слов ему вдруг стало легче. Глупость, конечно, но это было именно то, что он, оказывается, хотел услышать.
– Я иду в магазин. Взять тебе что-нибудь? Клубничного молока?
Он видел пару раз, как Гинтоки, возвращаясь домой, тащил с собой пакет, полный розовых коробок. Взрослый, вроде, мужик, а вместо виски пьет молоко.
– Если хочешь.
Да уж, разговорчивым его сложно было назвать, зато не такое трепло, как остальные. Жаль только, что на деле наверняка такой же мудак, как и отец.
На улице, прожаренной летним солнцем, толпились люди, спеша, совершенно не замечали мальчишку в растянутой футболке и то и дело толкались, чуть не сбивая с ног, шипели вслед проклятья, но Такасуги, вопреки всему, продолжал улыбаться. Отчего-то было неимоверно приятно из-за того, что именно Гинтоки – этот странный парень из соседней квартиры, – не стал ему возражать.
Магазин окутал приятной прохладой, кондиционер работал на всю, и настроение стало почти сносным. Как бы там ни было – он вырастет. Свалит из опостылевшего дома, найдет работу, заберет сестру. Все будет хорошо. Все будет хорошо, потому что когда-нибудь он вырастет и сделает так, чтобы никто, похожий на его отца, больше не существовал в этом мире.
По пути домой он заскочил в киоск и купил журнал с комиксами – про инопланетное вторжение и храбрых самураев.
Если бы он был чуть помладше, то влетел бы во двор вприпрыжку, но это было бы слишком по-детски, и он уже не мог себе этого позволить. Во дворе стоял черный лимузин с затемненными окнами, и от него веяло страхом. В горле внезапно пересохло, а хорошее настроение улетучилось, как не бывало.
На деревянных ногах Такасуги вошел в подъезд, с трудом переставляя ноги, дошел до лестницы. На глаза навернулись слезы – почему, он и сам не в силах был объяснить. Просто то самое предчувствие беды вдруг снова навалилось на него, окружило плотной пеленой, мешая дышать, мешая смотреть под ноги.
На этаже было тихо, только в самом конце – там, где была их квартира, раздался выстрел.
Первое желание – рвануть вперед, бросить пакеты, Такасуги подавил, сделал шаг, за ним еще один, заметил человека, стоящего у двери в их квартиру.
Снова выстрел.
Еще один.
Громко закричал отец, а Такасуги все шел и шел вперед, не глядя по сторонам. Он шел вперед, как на плаху – зная, что всего в паре метров от него умирает его семья.
– Заходи, – слева распахнулась дверь, и рука – такая горячая, такая живая, схватила его за шиворот, втаскивая в квартиру.
Гинтоки стоял у двери в одних пижамных штанах, и Такасуги, не отрываясь, смотрел ему в грудь. Он весь обратился в слух, жадно ловя каждый звук снаружи.
Пулеметная очередь, взрезала застывший воздух, ударила по ноющему предчувствию, взрываясь осколками гильз. Такасуги бы закричал, но его словно парализовало. Все тело застыло в нелепом, долгом ожидании неизвестно чего.
Криков он почти не слышал, пытался не слышать. Пакет с покупками упал под ноги, развалившись продуктами по полу. Почти как сам Такасуги разваливался на части.
– Пойдем на кухню, – тихо произнес Гинтоки, беря его под руку. И он пошел, не видя ничего вокруг, по инерции, делая шаг за шагом, сел на серый табурет и поджал под себя ноги. Ему казалось, что мир вокруг застыл в ожидании, что мир вокруг замерз, наполненный запахом пороха и клубники. Мир вокруг – а существовал ли он когда-либо?
Гинтоки сел напротив, налил в стакан молока и подвинул к Такасуги. Он выглядел сейчас воистину нелепо, слишком живой для лопнувшего, как мыльный пузырь, мира вокруг.
– Есть что-нибудь покрепче? – тихо, слишком тихо, боясь сорваться навзрыд.
Покрепче был виски. Его Гинтоки долил в молоко, подумал, налил еще, налил себе, поставил початую бутылку на стол, повертел стакан в руках, а потом опрокинул в себя одним глотком, и Такасуги повторил за ним.
Еще раз, а потом еще – каждый чертов раз не закусывая, потому что мысли о еде заставляли живот крутиться в спазмах. Он сам был как спазм, сжатый комок мышц, которые не мог бы расслабить и валиум. Он выпил бы прямо из бутылки, но руки не слушались, сжали стакан так крепко, что стекло под пальцами готово было вот-вот лопнуть.
– Они умерли? – наконец смог он выдавить, закрывая глаза и все еще слыша выстрелы за дверью.
– Да.
– Ты мудак, знаешь?
Гинтоки что-то неопределенно хмыкнул.
Только сейчас Такасуги смог оглядеться. Небольшая квартирка – раза в три меньше, чем была у них. Небольшая и совсем необжитая, будто на один раз перекантоваться.
– Ты здесь живешь?
– Вообще-то да. У меня даже есть домашний питомец.
– Питомец? – Такасуги непонимающе огляделся вокруг. В квартире не было признаков какой-либо живности – ни запаха, ни звуков. Да и Гинтоки не был похож на человека, который стал бы держать животное дома. Он себя-то едва ли мог держать.
– Да. Его зовут Джаставей.
Гинтоки кивнул в сторону окна, и Такасуги увидел на подоконнике огромный будильник вытянутой формы, похожий то ли на мороженое, то ли на фаллоимитатор.
– Он любит стоять на солнце.
– Ты псих?
Конечно же псих, как иначе объяснить его странное поведение, спокойствие, когда за дверью идет перестрелка и домашнего питомца, который на деле оказался будильником.
– Сам ты псих, – казалось, будто Гинтоки всерьез оскорбился.
От абсурдности происходящего очень захотелось курить. Даже губы закололо от желания глубоко затянуться.
В кармане куртки лежала начатая пачка, и Гинтоки не стал возражать, протянул спички и уставился в окно.
– Куда теперь пойдешь?
Идти? Ему некда было идти, вот и наступила та самая долгожданная взрослая жизнь, точнее, накатила липким комом, увязала по самую макушку.
И сестра.
– Ох, Мику, – со всхлипом выдохнул дым Такасуги
– Я думаю, да.
Зажав рот рукой, Такасуги уставился невидящим взглядом в пустой стакан. Его самого рвало на части, будто пули рикошетом врезались в его тело, раздирая мягкую плоть.
– Ублюдки.
На этот раз Гинтоки не стал ничего говорить. Тем лучше – слышать чужой голос было бы больно, мучительно невыносимо, страшно.
Решение пришло само собой. Он даже особо не раздумывал над ним, просто вдруг понял.
– Можно я останусь с тобой?
– Нет.
Что ж, он ждал этого, было бы странно, если бы Гинтоки вдруг согласился – в конце концов, они были абсолютно чужими друг другу. Никем.
– Я останусь.
На этот раз молчание затянулось. Казалось, Гинтоки что-то обдумывает, взвешивает за и против и борется, борется сам с собой.
– Ладно, останься до завтра, а там посмотрим.
Хоть что-то хорошее. Должно же это было произойти, даже если так.
Еще стакан молока и виски, еще стакан или два. Еще немного потерпеть уплывающий из-под рук стол, удержать голову прямо, потому что он не какая-нибудь тряпка, он уже совсем взрослый.
Кажется, Гинтоки взял его на руки и куда-то понес. Почему потолок вдруг стал таким высоким – это чужой дом или просто сам Такасуги вдруг стал неимоверно маленьким? Тошнота подступила к горлу, его бы вырвало, но не так, не под пристальным взглядом ало-бурых глаз, не в тесных объятиях кого-то почти родного.
Он снова слышал выстрелы, стреляли в него, но все мимо, пули, будто зачарованные, огибали его тело, распростертое в воздухе, били прицельно по тем, кто рядом.
Кажется, кто-то кричал. Такой мерзкий, жуткий вой – наверное, это из-за того, что больно.
Он пришел в себя под утро, когда на кухне зашкворчала яичница, и чей-то голос, фальшиво подпевающий радио, вторгся в сон.
– Мику?
Спросонья Такасуги не сразу понял, где он. Почти как дома, только на стене – плакат с полуголой девчонкой, а в воздухе отчетливый химический запах клубники – будто кто-то станет пользоваться таким шампунем, что за глупость.
Он не дома.
Реальность захватила его, вздернув на ноги, впечатав собой в отвратительное настоящее без сестры, без отца, без всех.
– Я приготовил завтрак. Вставай, спящая красавица.
Он встал, уже давно и безнадежно, открыл глаза и посмотрел за окно.
Разве день может быть таким солнечным? Теперь, когда умерла его сестра, разве мир имеет право все еще оставаться таким, как был?
Скользнув взглядом по комнате, Такасуги заметил в углу тот самый дурацкий чемодан. Ужасный, если быть точным – огромный, квадратный, с заплатками в нескольких местах, он подошел бы какому-нибудь бездомному – например, тому, что время от времени рассказывал страшные истории в парке недалеко от школы. Что в нем, интересно? Что можно таскать с собой каждый день на работу, по ночам, выходя в магазин?
“Открой меня”, – молил этот гребаный чемодан.
– Ты идешь есть или мне принести тебе горячий кофе прямо в постель?
Прозвучало довольно двусмысленно. Наверное, так и планировалось. Такасуги свесил ноги с кровати, потянулся, разминая плечи, будто это теперь имело какое-то значение.
– Иду! – голос, охрипший, едва не подвел его, но это было лучше, чем ждать, чтобы Гинтоки действительно зашел в комнату.
Сев на корточки, он тронул холодные заклепки, провел ладонью по шершавому боку. Чемодан был теплым, будто живым, он уже не касался таким нелепым, и Такасуги, поддавшись какому-то внутреннему толчку, поднял заклепки и распахнул его.
– Вот черт!
В чемодане, закрепленные ремнями, лежали несколько пистолетов, граната, на дне, без ножен, был закреплен деревянный бокен. Такасуги видел такой – в том самом комиксе про самураев.
– Тебя мама не учила не трогать чужие вещи?
Гинтоки стоял на пороге, держа в руках тарелку с яичницей и тостами. Он все так же был в своих пижамных штанах в клубничку, только жмурился на солнце, и волосы торчали в разные стороны – наверное, еще не расчесывался после сна.
– Ты убийца? – Такасуги таращился на него во все глаза. Ему было и страшно, и весело. Наконец-то все вставало на свои места.
– Нет, занимаюсь нарезкой колбасы на дому, – Гинтоки поморщился, потоптался на месте и подошел к Такасуги, протягивая тарелку. – Поешь, тебе скоро уходить.
– Уходить? Ты же не думаешь, что я смогу сохранить твой секрет, если ты меня выгонишь?
Внезапно расслабленность Гинтоки пропала, взгляд сделался жестким и настороженным, пробирающим до костей.
– Я не думаю, что ты хочешь мне угрожать.
– Я не хочу, – быстро проговорил Такасуги.
Он же не дурак – угрожать человеку, который носит с собой целый арсенал.
– Хочу, чтобы ты научил меня. Пожалуйста.
Он взял яичницу и только сейчас ощутил сильный голод – кажется, со вчерашнего утра он так и не ел. Кажется. Вчерашний вечер всплывал в памяти отдельными картинками, наслаивающимися одна на другую.
– Ты же помнишь, что мы договорились на одну ночь? К тому же, я не беру в ученики кого попало.
– А я не кто попало.
Странно, но Гинтоки замолчал, будто обдумывая что-то. Уставился в окно, поигрывая желваками, а Такасуги все не мог оторвать от него взгляд. В его голове никак не укладывалось – с виду обычный неудачник, клерк, у которого не все сложилось в жизни, и он перебивался от зарплаты до зарплаты, да еще и пил клубничное молоко литрами.
– Тебе еще нет и шестнадцати.
– Мне уже восемнадцать.
Соврал совсем чуть-чуть. Так, приукрасил действительность.
– Мне не нужны помощники.
– Я не собираюсь тебе помогать. Просто хочу убить тех ублюдков.
– Тебе денег не хватит.
– Заработаю
Они препирались еще минут десять, и Такасуги знал, чувствовал, что Гинтоки сдастся. Иначе и не могло быть – он же был у него на крючке, его поймали с поличным, а убивать детей бесплатно не соответствует профессиональной этике.
– Я…
Гинтоки не успел договорить. Такасуги, повинуясь скорее наитию, чем действительно понимая, что происходит, выхватил первый попавшийся пистолет из чемодана и нажал на спусковой крючок.
Он не ожидал, что тот выстрелит, тем более, что окно с громким звоном разлетится на осколки, а на улице закричит какая-то женщина.
– Блядь.
Они собирались максимально быстро, Такасуги помог упаковать три пары костюмов и схватить с подоконника Джаставея.
– Ты понимаешь, что подставил меня? – ворчал Гинтоки.
– Ты знаешь, как сложно сейчас найти нормальную квартиру? – повторял Гинтоки.
– У тебя вообще мозги есть? – взрывался Гинтоки.
А Такасуги шел с ним рядом по нагретой за день мостовой и счастливо улыбался. Наконец-то он мог делать то, чего ему по-настоящему хотелось. Нет, не так. То, что он должен был сделать.
– Я сдам тебя в детский дом.
– Не сдашь, ты уже пообещал взять меня в ученики.
Повисшее молчание не было уютным. Почти угрожающее, оно тянуло наружу нервы, как вязальным крючком, и Такасуги не выдержал.
– Извини.
– Если хочешь быть моим учеником, ты должен усвоить несколько правил.
– Хорошо.
– Ты должен слушать меня, быть незаметным и хранить Джаставея как зеницу ока.
– Хорошо.
Не то чтобы он действительно был согласен соблюдать эти глупые правила, но сейчас – именно сейчас – он хотел, чтобы Гинтоки понял, что он настроен серьезно.
Именно поэтому, когда они пришли в гостиницу на другом конце города, Такасуги первым начал разговор.
– Нам нужен номер на двоих. Я иногда страдаю лунатизмом, и мой брат боится оставлять меня одного, – он смущенно улыбнулся, глядя в глаза администратору, и поставил Джаставея на стойку.
– Да, конечно, заполните форму, пожалуйста.
Такасуги никогда раньше не останавливался в гостиницах. Его отец, если они выезжали на курорт, всегда сам заполнял все бумаги, но не зря же у него был отличный балл по всем предметам в школе.
– Надеюсь, ты знаешь, что делаешь.
Такасуги тоже надеялся, что знает. Но не признаваться же в этом Гинтоки – тот опять посмотрел бы на него с равнодушием на грани презрения. Бесполезная обуза – вот кем он его считал. Наверняка.
– Конечно знаю – я указал данные своего одноклассника. Ему не повредит небольшая взбучка, если вдруг кто решит проверить.
Гинтоки тяжело вздохнул, поставил Джаставея на подоконник на солнечной стороне, взял полотенце с кровати и направился в душ.
За окном сгущались сумерки, и Такасуги, упав на кровать – как был, в одежде, уставился на небо. Звезды, необычно яркие, таких не увидишь в центре, задумался, как резко повернулась жизнь. Еще недавно он мечтал только о том, когда вырастет. Сейчас же все его мысли были заняты погибшей сестрой.
В груди было пусто, будто кто-то засунул руку ему в грудную клетку, крепко сжал пальцы, и сердце лопнуло, будто он сам вдруг скакнул в вакуум, в ничто. Абсолютная пустота внутри.
– Лучше бы я остался дома, – тихо прошептал он.
– Если ты хочешь умереть, ты выбрал не лучшую профессию.
Гинтоки вышел из ванной, обмотав полотенце вокруг бедер, другим особенно тщательно вытирая голову. Он был красив, так, что захватывало дух – не потому что у него было совершенное тело или лицо с обложки журнала. Как дикий зверь, он был красив своей опасностью, тяжелой аурой смерти, окружавшей его и незаметной обычному человеку.
Такасуги уже не был обычным.
Он все еще лежал, закинув руки за голову, смотрел на стекающие по телу капли воды, и выдавало его пожалуй только дыхание – тяжелое, хриплое, неконтролируемое.
Гинтоки подошел вплотную к кровати, все еще сжимая в руках полотенце, под его взглядом тянуло внизу живота, и мысли легкими мотыльками разлетались по комнате.
– Останови меня, – тихо, почти мольба.
Такасуги разделся сам, или может это Гинтоки стащил с него всю одежду, в комнате душный воздух лип к рукам, волосы Гинтоки липли к внутренней стороне бедра, когда он так жадно, так влажно вбирал в себя его член. Тоска – все еще бешеная, тягучая, разливалась по телу, так больно было внутри, что под каждым толчком он только сильнее вжимался локтями в кровать. Унизительно – нет, это было спасением. Уткнуться лицом в покрывало, закрыть глаза, не слышать, не думать, потеряться в бесконечных касаниях и толчках. Потеряться.
Даже самому себе было стыдно признаться, но ему стало легче.
– Завтра я представлю тебя Шоё. Без его одобрения не могу взять тебя на работу, извини.
Гинтоки тяжело дышал, от него пахло потом и спермой, слова – такие знакомые, такие далекие, плавали в разреженном воздухе, не желая складываться в осмысленное предложение.
– Завтра. Все завтра, – на всякий случай повторил Гинтоки.
И Такасуги улыбнулся. Завтра – такое хорошее слово. |
|
|
-
-
19.09.2015 в 13:07– Ты должен слушать меня, быть незаметным и хранить Джаставея как зеницу ока.
-
-
23.09.2015 в 20:03Спасибо.